Впервые за эту ночь я растерялся. Хотя я знал, что стоит поддаться панике и я погиб. Нет, меня сжигала холодная ярость от того, что меня так дешево провели и тем самым подло обрекли на смерть. Тем не менее умирать я не собирался. Не в силах даже представить себе, как неимоверно высоки должны были быть ставки в этой игре, которую вела безжалостная и коварная стюардесса с нежным личиком, я поклялся, что не стану пешкой, которую запросто можно смахнуть с доски. Я остановился и оценил обстановку.

Снег с каждой минутой усиливался, все сильнее напоминая буран, и видимость ограничивалась теперь несколькими шагами. Обычно годовая величина осадков на плато не превышает семи-восьми дюймов, но надо же было случиться, чтобы именно в эту ночь мне так не повезло. Ветер, видимо, дул с юга, но в изменчивой погоде Гренландии никогда нельзя предсказать, в какую минуту он может измениться или вообще повернуть в обратном направлении. Фонарик мой явно угасал: от частого употребления и от холода его свет превратился в бледный желтоватый луч, проникающий всего на несколько ярдов, даже если светить по направлению ветра.

По моим расчетам, до самолета было не более ста ярдов, до домика — шестьсот. Мои шансы набрести на домик приблизительно были один к ста. Гораздо больше шансов было найти самолет или, что равноценно, найти ту колею, которую он прорыл в замерзшем снегу при аварийной посадке. Едва ли ее успело полностью занести снегом. Я повернулся так, чтобы ветер дул мне слева, и двинулся в путь.

Не прошло и минуты, как я достиг этой глубокой борозды в снегу. Из экономии я выключил фонарик, но, когда оступился и тяжело упал в это подобие рва, понял, что не ошибся. Я повернул направо и уже через полминуты был у самолета. Возможно, я мог бы провести ночь внутри самолета, но все мое существо сосредоточилось лишь на одном стремлении, так что мысль об этом даже не пришла мне в голову. Я обошел крыло, нащупал бледным лучом фонарика первый из бамбуковых указателей и пошел, следуя их линии.

Их осталось лишь пять штук. Далее — провал. Все остальные столбики были унесены. Но я знал, что эти пять указывают прямую дорогу к домику. Все, что мне надо делать, — это продолжить прямую линию, вытащить последний колышек из пяти и вбить его спереди и повторять это до тех пор, пока не доберусь до домика. Но чтобы выполнить эту задачу, нужно было иметь по меньшей мере двух человек. А я был один. Фонарик мой быстро угасал, видимость была безнадежно плохая, а я не мог отклониться даже на один-два градуса. Сначала мне это показалось пустяком, но когда я начал размышлять, то пришел к выводу, что уклон даже на один градус уведет меня почти на сорок футов от нужного места. В такую бурную ночь, как эта, я мог бы пройти в десяти футах от домика и не заметить его. Право же, чтобы покончить жизнь самоубийством, можно было найти гораздо более легкие способы.

Я собрал все пять колышков, вернулся к самолету и дошел до прорытой им рытвины. Так я добрался до того места, где самолет коснулся земли. Я знал, что отсюда до антенны приблизительно четыреста ярдов по прямой, немного юго-западнее. Я не стал колебаться и двинулся в темноту, считая шаги и сосредоточенно следя за тем, чтобы ветер дул мне не совсем прямо в лицо, но и не в левую щеку. Пройдя четыреста шагов, я остановился и включил фонарик.

Он уже почти сел, тусклое, красное свечение нитей не отражалось даже на моей варежке на расстоянии шести дюймов, а тьма достигла предельной силы, какая только бывает на плато в Гренландии. Я был слепцом, движущимся в слепом мире, и все, что у меня осталось, — это осязание. Впервые мной овладел страх, и я чуть было не поддался непреодолимому инстинкту броситься бежать. Но бежать было некуда.

Я выдернул из капюшона стягивающий его шнурок и онемевшими, неловкими руками связал два бамбуковых указателя. Теперь у меня была палка длиной в семь футов. Третий указатель я воткнул в снег, потом лег ничком, касаясь его подошвой, и описал полный круг, водя в темноте импровизированной палкой. Ничего! Тогда на расстоянии своего роста и длины палки я воткнул в снег последние два указателя, один с подветренной, а другой с наветренной стороны от центрального, и вокруг каждого из них повторил свой маневр. И снова — ничего!

Я собрал все пять колышков, отошел еще на десять шагов и снова проделал всю операцию. Опять неудача! Опять и опять. Через семьдесят шагов я уже знал, что антенна осталась где-то в стороне и что я пропал. Должно быть, ветер изменил направление, и я сбился с пути. При мысли об этом у меня кровь застыла в жилах, и я понял, что, если это так, значит, я потерял ориентацию и никогда не найду самолет. Даже если бы я знал, в какой он находится стороне, то едва ли смог бы дойти до него, и не потому, что устал, а потому, что моим единственным ориентиром был ветер, а мое лицо настолько уже онемело, что я ничего не чувствовал. Я слышал ветер, но не ощущал его.

«Еще десять шагов, — сказал я себе. — Еще десять, а потом я должен вернуться». «Куда вернуться?» — как будто спросил меня какой-то насмешливый голос. Но я не обратил на него внимания и, спотыкаясь, передвигал налитые свинцом ноги, упрямо считая шаги. Сделав седьмой шаг, я уткнулся прямо в одну из опор антенны, пошатнулся от неожиданности, чуть не упал и, обхватив опору руками, прижался к ней, словно собираясь никогда от нее не отрываться.

В это мгновение я понял, что значит быть приговоренным к смерти, а потом вдруг понять, что будешь жить. Это было самым удивительным чувством, какое я когда-либо испытывал. Но в следующее мгновение чувство облегчения и эйфории угасло и его сменил гнев, холодный, злобный, всепоглощающий гнев: никогда я не думал, что способен на такой.

Не отрывая поднятой палки от моей путеводной нити — кабеля антенны, покрытого инеем, я пробежал всю дорогу до домика. Помню, я смутно удивился, увидев, что вокруг освещенного тягача все еще движутся тени. В моем сознании просто не умещался тот факт, что я отсутствовал не более тридцати минут. Я прошел мимо людей, открыл люк и скорее упал, чем спустился в домик.

Джесс все еще возился в углу с радиоприемником, женщины теснились у плиты. Я обратил внимание, что стюардесса сидит в одолженной у Джесса парке и греет над пламенем руки.

— Вам холодно, мисс Росс? —заботливо осведомился я. По крайней мере, постарался принять участливый тон, но даже в моих ушах голос мой прозвучал хрипло и напряженно.

— А как же иначе, доктор Мейсон! — отрезала Мари Ле Гард. — Она же почти пятнадцать минут провела с мужчинами у тягача.

— Зачем?

— Поила их кофе. Что в этом плохого?

— Ничего, — коротко ответил я. («Чертовски много тебе нужно времени, чтобы налить чашку кофе», — свирепо подумал я.) — Наоборот, очень любезно с вашей стороны.

Растирая замерзшее лицо, я прошел в продуктовый туннель, кивнув по пути Джессу. Тот тотчас же последовал за мной.

— Кто-то только что пытался меня убить, — без всяких предисловий сказал я.

— Убить! — Джесс уставился на меня, прищурив глаза. — Впрочем, от этой банды всего можно ожидать.

— То есть?

— Минуту назад я пошел поискать кое-какие запчасти, мне они понадобились для ремонта, но не в этом суть... Как вы знаете, запчасти лежат рядом со взрывчаткой. Так вот, там кто-то рылся...

— Там, где взрывчатка? — На мгновение мне представилось, как какой-то маньяк подсовывает под тягач палочку взрывчатки. — И что-нибудь взяли?

— Самое странное, что ничего не взяли. Я проверил. Вся взрывчатка на месте. Но все разбросано, все перемешано с запалами и детонаторами.

— А кто был здесь днем?

Он пожал плечами.

— Спросите лучше, кого здесь не было.

Он был прав. За день и вечер здесь перебывали абсолютно все: мужчины ходили за деталями для тягача, женщины — за продуктами. К тому же, в самом конце туннеля находился наш туалет.

— А что произошло с вами, сэр? — спокойно осведомился Джесс.

Я рассказал ему все, и, пока я говорил, лицо его вытянулось от изумления и губы превратились в тонкую белую черточку на смуглой коже. Джесс понимал, что значит заблудиться на плато.