Я поставил ширму в углу, подальше от стола, где женщины проверяли и делили оставшиеся запасы продуктов, и осмотрел спину Маргарет Росс. Вид ее был действительно ужасен, сплошная сине-багровая рана от позвоночника к левому плечу. В центре, под самой лопаткой, зиял глубокий рваный порез, похоже, результат сильного удара каким-то острым треугольным куском металла. Каково бы ни было орудие, оно прошло насквозь через жакет и блузку.

Почему вы не дали мне осмотреть вас вчера? — холодно спросил я.

— Я... я не хотела вас беспокоить, — заикаясь, ответила она.

«Она не хотела меня беспокоить! — угрюмо подумал я. — Не хотела себя выдать, так будет точнее». Я вновь представил себе буфетную, где мы ее нашли, и теперь был почти уверен, что смогу добыть нужные мне доказательства. Почти, но не совсем. Придется еще раз пойти туда и проверить.

— Что? Очень плохо? — Она повернула голову, пытаясь разглядеть, что с ее спиной, и я увидел, что ее темные глаза полны слез, наверное от боли, так как я уже обильно смазывал спину дезинфектантом.

— Во всяком случае, хорошего мало, — ответил я. — Как это произошло?

— Не имею ни малейшего понятия, доктор Мейсон, — беспомощно ответила она.

— Возможно, нам совместно удастся это выяснить/

— Выяснить? Зачем? Какое это имеет значение?— Она устало покачала головой.— Ничего не понимаю! Что я сделала плохого, доктор Мейсон?

Великолепно! Просто великолепно! Как мне хотелось в эту минуту ударить ее!

— Ничего, мисс Росс. Совершенно ничего... — Когда я облачился в парку, рукавицы, надел защитные очки и маску, она была уже полностью одета, и, поднимаясь по лестнице к люку и выбираясь наружу, я чувствовал на себе ее пристальный взгляд.

Густой снег вихрем проносился в бледном луче моего фонаря. Казалось, что снежинки исчезают, как только успеют коснуться земли, но на самом деле они уносились вдаль по обледенелой поверхности. Ветер дул в спину, бамбуковые указатели тянулись по прямой линии, попадая в луч моего фонаря сразу по два.

Я добрался до самолета всего минут за пять или шесть. Подпрыгнул, вцепился в раму ветрового стекла, с усилием подтянулся и влез в кабину управления. Минуту спустя я уже был в буфетной и освещал ее фонариком. Я увидел большой холодильник с привинченным к нему маленьким столиком, а подальше, под иллюминатором, закрепленный на петлях ящик, то ли обогревающее устройство, то ли раковину. Уточнять я не стал, так как это меня не интересовало. Внимание мое сосредоточилось на передней переборке, которую я тщательно обследовал. Она почти вся была усеяна дверцами небольших вмонтированных в стену ящичков, вероятно, контейнеров с продуктами, но нигде не было ни одного металлического выступа и вообще ничего, что могло бы явиться причиной раны стюардессы. Ведь если бы она была здесь в момент аварии, ее бы отбросило к стене. Вывод напрашивал-ся сам собой: в момент аварии она находилась где-то в другом месте. Я не без досады вспомнил, что, когда мы впервые нашли ее распростертой на полу, даже не поинтересовался, в сознании она или нет.

То, что искал, я нашел почти сразу же в проходе, ведущем в радиорубку: я почти наверняка знал, куда направить свои поиски. Верхний левый угол на корпусе радиоприемника был поврежден, и тонкий лист металла был отогнут наружу почти на полдюйма. Не нужно было ни микроскопа, ни помощи специалиста, чтобы обнаружить и объяснить темное пятнышко и несколько нитей темно-синей материи, прилипших в этом месте к корпусу разбитого радиоприемника. Я заглянул внутрь корпуса и теперь, когда я мог не спеша осмотреть его, понял, что он был основательно приведен в полную негодность. В металлическом остове мертвого самолета было дьявольски холодно, и мой мозг словно оцепенел. Но далее находясь в таком состоянии, я сознавал, что вряд ли ошибаюсь относительно того, что здесь произошло. Теперь я понимал, почему второй пилот не мог послать сигналы бедствия. Понимал, почему он был вынужден посылать на базу регулярные сообщения о том, что самолет идет по курсу, соблюдая расчетное время. У бедняги не было выбора: рядом сидела стюардесса, наставив на него пистолет. Наверняка это был пистолет. И ничего утешительного не было в том, что катастрофа застигла ее врасплох!

Пистолет! Медленно, ой как медленно! От этой медлительности можно было прийти в ярость: мысли в моем мозгу начали постепенно проясняться. Кто бы ни посадил этот самолет, да еще с таким искусством и самообладанием, учитывая слепящую пургу и кромешную тьму прошедшей ночи, это в любом случае был не мертвец, а живой человек. Я выпрямился, прошел в кабину управления и направил свой фонарик на мертвого пилота. Когда я в ту ночь увидел его впервые, мне показалось, что на нем нет никаких следов насилия. Не знаю, что теперь заставило меня приподнять край его обледенелого форменного кителя. Я обнаружил почерневшую по краям от пороха пулевую рану в области позвоночника. Я ожидал этого и, как ни странно, был почти уверен, что найду рану именно в этом месте. Тем не менее у меня сразу пересохло во рту, как будто я не пил уже много дней, и я почувствовал, как сильно забилось у меня сердце.

Я опустил край кителя, приведя его в прежний вид, повернулся и медленно пошел по проходу к последнему ряду кресел. Человек, которого стюардесса назвала полковником Гаррисоном, сидел в прежней позе, приткнувшись к спинке кресла. И суждено ему сидеть так Бог знает сколько веков.

Его китель был застегнут на среднюю пуговицу. Я расстегнул ее, не увидел ничего, кроме странного тонкого ремешка, перекинутого через грудь, и расстегнул пуговицы на сорочке... Вот, пожалуйста! Такая же маленькая и круглая дырочка, через которую пришла смерть, и с теми же следами пороха по краям, свидетельство того, что стреляли в упор. Следы пороха сосредоточились в верхней части раны, свидетельствуя о том, что пистолет был направлен сверху вниз. Интуитивно, но все еще будто во сне, я слегка наклонил тело вперед и увидел, где вышла пуля. Правда, это выглядело не как пулевое отверстие, а скорее как едва заметный разрыв ткани, который мог легко ускользнуть от внимания. А на спинке кресла я обнаружил крошечный разрыв в обивке. В тот момент я не увидел в этом какого-либо особенного скрытого значения. Да, по правде говоря, я и не был тогда в состоянии делать четкие выводы. Я вообще ничего не чувствовал, не почувствовал даже ужаса и отвращения при мысли, что кто-то хладнокровно свернул убитому шею, чтобы замаскировать истинную причину смерти.

Кожаный ремешок на груди человека придерживал фетровый чехол под мышкой. Я вынул маленький темный курносый пистолет, нажал на рычажок и вытряхнул на ладонь обойму. Она была полна: все восемь пуль были на месте. Я вложил обойму на место и сунул пистолет во внутренний карман парки.

На кителе было два внутренних нагрудных кармана. В левом, в футляре из тонкой кожи, я нашел еще одну обойму и тоже спрятал ее в карман. В правом кармане были только паспорт и бумажник. Фотография в паспорте соответствовала личности убитого, а паспорт был на имя полковника Г ар-рис она. Бумажник не содержал ничего особенно интересного: пара писем с оксфордским штемпелем, очевидно от жены, английские и американские банкноты и длинная вырезка из верхней части страницы нью-йоркской «Геральд Трибюн», датированной серединой сентября, то есть двухмесячной давности.

Я пробежал заметку глазами, светя на нее фонариком. В ней была помещена маленькая и довольно нечеткая фотография, запечатлевшая какую-то железнодорожную катастрофу: вагоны на мосту, конец которого обрушился в воду, лодки внизу. Я догадался, что заметка содержала отчет о недавнем случае, когда поезд, шедший из Элизабет, штат Нью-Джерси, рухнул с моста в реку. У меня не было настроения читать заметку, но тем не менее туманная мысль подсказала мне, что она каким-то образом может пригодиться.

Я аккуратно сложил заметку, собираясь присоединить ее к пистолету и запасной обойме, которые уже лежали во внутреннем кармане парки, как вдруг услышал резкий металлический звук, донесшийся из передней части темного безмолвного самолета.