Не потрать я столько времени на этого отставшего от жизни «прогрессивного» рака, я бы не допустил этой трагедии.

Теперь же, когда я добрался наконец до затона — Лиды уже не было. И вообще никого не было.

Единственный, кто оказался на своем прежнем месте, — был Адвентист.

Напрасно я заподозрил скумбрию во вранье. Адвентист, такой же задумчивый и гордый, красовался на своей акульей жердочке. Зря только моя милая скумбрия обвинила его в невежливости. Незабвенный попугай не мог ответить на ее приветствие. По той простой причине не мог, что на жердочке стояло его чучело.

Если бы не чучело Адвентиста, я бы, возможно, даже не узнал места, где еще недавно провел целый день в обществе Лиды Катушкиной.

Тихая, обжитая и уютная территория затона напоминала теперь полузатопленную баржу, сплошь заваленную досками, кирпичом, балками и бочками с известью.

Шум стоял такой плотный и многослойный, что по сравнению с ним визг, который еще так недавно извлекал из своего транзистора Адвентист, показался бы мне мурлыканьем морского котенка.

Вся водная и прибрежная часть была полна всевозможных звуков. Тут смешалось все: громкие голоса одетых в брезент людей, крик напуганных птиц, частые взрывы, сирены ожидающих разгрузки пароходов и, наконец, гулкий треск громоздких и неуклюжих машин, похожих на резвящихся бегемотов.

Что происходит? Туда ли я попал? Спросить было не у кого.

Я ждал, что вот-вот покажется моя спасительница, и уже от одной этой мысли начинал задыхаться и чаще, чем обычно, погружался в воду и всплывал опять, опасаясь, как бы не пропустить даже одной секунды предстоящего свидания.

Но Лида Катушкина не появлялась. Становилось все темнее, начал накрапывать дождь — и все же я не терял надежды. Откуда-то, очевидно из маленькой деревянной пристройки, время от времени раздавались звонки, и мне казалось, что чучело Адвентиста вдруг закричит, как кричал когда-то живой попугай: «Катушкину к телефону! Катушкину к телефону!..» На непрестанные звонки отвечал чей-то сиплый, недовольный голос:

— Катушкиной нет… Товарищ Катушкина в командировке!

Дождь прошел, скрывшееся было солнце появилось вновь. И я вдруг услышал шаги приближающегося человека. Она. Лида… Чтобы лучше увидеть ее, я подпрыгнул на гребне самой сильной волны. Нет. Это не Лида. Лицо его было покрыто густыми водорослями. Он шел покачиваясь и спотыкаясь, хотя ветер не достигал и одного балла, а под ногами были ровные доски, похожие на широкие и плоские спины океанской камбалы. Он шел, громко разговаривая, сам себе задавал вопросы и сам же на них отвечал.

Из первых же слов, сказанных этим человеком, я узнал, что он очень уважает Лиду Катушкину, хотя она и является его начальством, а он всего только сторож и уже два года сидит на голой, твердой ставке.

Человек снял жердочку вместе с чучелом, бережно положил чучело подальше от воды и продолжал свою речь, которая объяснила многое из того, что могло навеки остаться неизвестным не только мне, но и вам, мои дорогие читатели.

— Ушли наконец… Слава богу… Все пристают, чтобы я им про дельфинов рассказал. Раз, мол, ты при этом институте числишься, значит, должен знать… Чудаки… У нас в институте — если хотите знать — кроме одного человека, никто никогда живого дельфина и в глаза не видел… Катушкиной, той повезло, ее дельфин даже от акулы спас… Говорят, он потом даже сюда приплывал, только меня как раз на месте не было. Я в город уходил. Семечки попугаю покупать. На складе-то у нас их нет — семечки продукт не фондовый. Попугаю покупать… А попугай тоже не нашего профиля. Сколько из-за него наша бедная Лида переживала!.. Страсть. В сто лет не перескажешь. А своего так и не добилась. Не взяли попугая на учет. Наш, говорят, профиль — дельфины, а попугая обязаны сдать под расписку в зоологический сад. Только Лида их не послушала и никуда его не сдала. На свой бюджет его кормила. Выдаст мне деньги, а я на рынок топаю, семечки покупать… Все торговки про этого попугая знали. Учитывая его ученость, они даже скидку делали. Да и начальство тоже его очень уважало. А вот на учет взять не могли. Так и умер, бедняга, не учтенным! Ни в каких бумагах не числится. Вроде как и существовал, а вроде его никогда и не было. Хороший попугай. При нем и дежурить было одно удовольствие… Так все складно разговаривал, особенно про всякие древности. А вот в теперешней жизни разбирался слабо. Не знаю уж, правда это или привирал он по причине склероза, — только уверял этот попугай, что за свои предсказания от всяких царей имел большущие премии. А зарплату ему платили, как по теперешней новой системе. За каждое предсказание — штучно, и плюс надбавку за качество… Понятно, работа не пыльная. Таким заработкам любой позавидует. Это тебе не дельфиний институт… Одна ставка, и никаких премий. Обещают, правда, что в будущем оно лучше будет. Только уж больно давно обещают. Помнится, попросил я попугая судьбу свою предсказать. Так он опять же ничего определенного не ответил…

«Я, говорит, про современных людей ничего путного предсказать не в состоянии. Вот насчет прошлого с большим удовольствием».

Надо же! Ученый попугай, а в текущих событиях ни бум-бум!

По мелочам, правда, он иногда угадывал, но и это не всегда… Часто не в цвет попадал. Спросил как-то я его для смеха, а что у нас, Адвентист, в столовой завтра на обед будет? Так он на этот вопрос точно ответил. Прямо как в меню глядел. На первое, говорит, суп харчо, на второе — хековое филе, а на третье — манные котлеты с киселем. Только, по-моему, не обязательно быть ученым попугаем, чтобы насчет нашего столовского меню предсказать. По целым неделям одно и то же выдают.

А по всем другим статьям, скажу прямо, без преувеличения, попугай был очень даже хороший, царство ему небесное! Второго такого — во всем свете не сыщешь. Сто тридцать два языка, подлец, знал. И не каких-нибудь, а все иностранные. Бывало, спросишь: «Ты на каком сейчас, Адвентист, выражаешься?» А он отвечает: «Я и сам не знаю, на каком. Вроде как древнечеремшанском, а может быть, древнеэфиопском». По-рыбьему даже говорить умел. А с дельфинами — так прямо как я со своей старухой… С полуслова понимал…

Лида Катушкина сама рассказывала, как он, попугай этот, с ее спасителем, дельфином, балакал. И до чего обидно, что мне на этого дельфина даже посмотреть не удалось.

Лида-то от него прямо в восторге. Она, между прочим, когда уезжала, сказала, что он зайти должен. Только, видать, занят али заболел… Хотя Лида говорит, что болезней у них не бывает. Вот только акулы покусают или сильной волной какую-нибудь важную деталь подшибет. А остальной организм у дельфина всегда в порядке. Да и с чего болеть? Питание диетическое, свежей рыбы ешь — не хочу. Растительность опять же, капуста всякая.

А вообще-то, видать, дельфин хоть и животное, а мозгой шевелить может. Лидин дельфин даже человеческую грамоту осилил. Одно плохо, сам разговаривать не в состоянии. Других он, конечно, понимает, а вот сам ответить не может.

По-своему, по-дельфинскому, это, пожалуйста, ответит, а по-нашему — нет. Только я думаю — это к лучшему.

Ведь узнали бы, что он по-человечески разговаривать научился, так ведь замучили бы его совсем. Житья бы не дали. И с тем поговори, и тому ответь, а то докладик толкнуть попросят или собеседование провернуть. А уж от ученых никак не отвертишься. Они своими расспросами любого дельфина до инфаркта доведут… Ой, да что это там мелькнуло? Вроде как морда! Точно… Определенно… Дельфинья морда!.. Товарищ дельфин! Вам письмецо… от Лиды Катушкиной… Да вы поближе сюда плывите… Вот так… Еще ближе. Да не бойтесь… Я в курсе… Пожалуйста… Очень рад буду познакомиться… Прокушин я… сторож… Мы тут для вас, гражданин дельфин, такой океанарий отгрохаем… что век отсюда не уйдете… Честное слово!