На осьминога, сотворившего это чудо, как это уже не раз случалось в нашем подводном мире, никто даже не взглянул. Судя по всему, его самого вся эта шумиха ничуть не интересовала. Он явно устал и теперь радовался, что может наконец вытянуть ноги и потолковать с женой о своих семейных делах. Иногда в их разговор вмешивалась зубатка, она восторгалась красотой пришитого хвоста, но сам осьминог, хотя и соглашался с высокой оценкой его работы, однако уверял, что можно было бы сделать еще красивее.

Хотя мне, как и скумбрии, был хорошо известен умственный потенциал ящерицы, мы все же были уверены, что в благодарность за все, что сделал для нее старый осьминог, она хотя бы обнимет его на прощание и пожмет ему хотя бы одну ногу. Но ничего этого не произошло.

Как ни в чем не бывало эта дуреха подползла к берегу и с ходу начала мутить воду со всей небывалой силой вновь обретенного хвоста. Уже все давно разошлись, а она, не обнаруживая признаков усталости, с упоением продолжала делать свое бесполезное дело.

Глядя на нее, старый осьминог беззлобно улыбнулся и, обращаясь ко мне, тихо спросил:

— Может быть, вы мне скажете, зачем ей, собственно, нужен новый хвост?

Но ни я, ни скумбрия на этот вопрос ответить не смогли.

Мой вторичный визит к Лиде Катушкиной смог состояться только через полтора месяца, когда, залечив рану, я уже был в состоянии совершить столь утомительное путешествие.

Всю дорогу меня развлекала скумбрия. Признаться, я не хотел брать ее с собой.

— Хватит, — говорил я ей. — Вы и так намучились со мной за время болезни. Посмотрите на себя, дорогая, от вас скоро один хвост останется.

Я нарочно стращал ее всякими рыбьими болезнями, уговаривая принять предложение донского рыбца и отправиться с ним в его родные азовские края.

Но с рыбцом она даже не хотела встречаться после того, как на очередных рыбьих плясках увидела его танцующим с вертлявой кефалью.

Следуя настоятельным советам скумбрии, мы по многу раз останавливались, и я глубоко вдыхал пропитанный солью воздух. А чтобы все-таки скорее добраться до цели, мы часто пересаживались с одной волны на другую.

Когда уже стала видна башня с надписью: «Воспрещается», а до затона оставалось совсем недалеко, скумбрия предложила мне обождать ее в старой, давно заброшенной бухте, а сама тем временем отправилась дальше, чтобы проверить, не устроили ли там акулы засаду.

Пока скумбрия ходила в разведку, я так волновался, что просто не находил себе места. Хотелось скорее увидеть, встретиться с моей чудесной аквалангисткой и объяснить ей причины моего опоздания.

После того как я увидел, до какого жалкого и унизительного состояния доведен мой отец, я еще больше оценил смелость и доброту спасшей меня от позорного плена Лиды Катушкиной. Я ругал себя, что в первый свой визит не смог выразить и тысячной доли тех чувств, которые питал к своей спасительнице.

Всему виной моя проклятая застенчивость и полная зависимость от переводчика-попугая. Ведь он чуть ли не каждую мою фразу сильно приправлял иронией и подлинный смысл искажал до неузнаваемости. На этот раз, вынужденный обходиться без переводчика, я надеялся, что с помощью перьев, чернил и пергамента выскажу Лиде Катушкиной все, что накопилось в моем дельфиньем сердце.

Из разведки скумбрия вернулась растерянной и явно огорченной.

— Акул там поблизости нет, — доложила она. — В затоне я тоже никого не видела… Встретила одних кефалей, но они разве что-нибудь скажут? Жмутся друг к дружке и молчат.

— А люди? Где же люди? — удивленно спросил я. — Уж Лида-то Катушкина должна там быть непременно!

Скумбрия грустно посмотрела на меня: еще слово — и расплачется.

— Нет… никого нет… Один только попугай…

— Попугай?..

— Он самый, — вытирая глаза своим сухим хвостом, сказала скумбрия. — Я и сама удивилась, когда увидела его. Зря вы его оплакивали… Таким, как ваш Адвентист, ни фига не делается! — продолжала она свой рапорт. — Сидит себе на своей жердочке и притворяется, что никого не замечает. Я ему «здравствуйте» говорю, а он молчит, как будто и не видел меня никогда, и не знает. Тоже мне воображала! Я хоть и не очень крупная морская величина, но все-таки рыба. А он кто? По-пу-гай! Психованная птица! Лжеученый! Вот он кто!

Весь рассказ скумбрии мне казался неправдоподобным. Какого попугая она могла увидеть, если я сам ощупывал его бездыханный труп? И куда исчезла Лида Катушкина?

— Нет, на этот раз вы что-то здорово напутали, — сказал я, не на шутку встревоженный все-таки донесением скумбрии.

— Ну что ж, — обиженно фыркнула скумбрия. — Если не доверяете моим словам — можете убедиться сами. Путь безопасный, акул нет, — обойдетесь и без меня. А я тем временем займусь своими личными делами.

Все понятно. Сегодня донской рыбец собирается к своим родным берегам, и скумбрия обещала проводить его до ближайшего водоворота…

Скумбрия так долго ругала Адвентиста за его высокомерие, что я невольно подумал, до чего же ошибаются люди, считая рыбу немым существом. Ничего себе немая! Обладай человек более совершенным слухом, он вряд ли сочинил бы поговорку: нем, как рыба.

Молчат в море только медузы да тюлька. Уж на что раки — и те говорят.

Но лучше бы они молчали.

Почти у самого затона я встретил рака, с которым познакомился, когда впервые плыл на свидание с Лидой Катушкиной.

Даже меня, хорошо знающего рачьи темпы, удивило, что этот рак с тех пор почти не сдвинулся с места.

Увидя меня, рак приветливо помахал клешней.

— Есть новости, — многообещающе сказал он. — Самые свежие. Строго секретно. Если интересуетесь, то слушайте внимательно. Будем разговаривать на ходу. Сами понимаете, не такое сейчас время, чтобы стоять на месте. Двигаться!.. Во что бы то ни стало! Каждый час! Каждую минуту! Вот мой девиз!

Я проклял ту минуту, когда по своей извечной любознательности польстился на рачью информацию и взялся его сопровождать.

Какая же это была мука! Какое чудовищное испытание для моих и без того издерганных нервов!

Лучше бы он стоял всю жизнь на месте, чем так передвигаться!

Однако мой знакомый рак был очень знаменит и в своей среде пользовался большим почетом как прогрессивный рак.

— Обыкновенные вульгарные раки пятятся примерно со скоростью полтора метра в неделю, — продолжал он, — а что касается меня, то я, к вашему сведению, первый и пока единственный в мире рак, чей смелый почин еще не нашел повторения. Мне одному удалось поломать существующие с незапамятных времен традиции рачьего передвижения! Я пячусь — в три, а иногда, при благоприятных условиях, в четыре раза медленнее, чем обычные раки!

Рачье хвастовство смешило меня и раздражало.

Нептун мой! Какую же он молол чепуху! Этот «прогрессивный новатор» рассчитывал, например, удивить меня сообщениями о том, что какой-то англичанин (рак не помнил ни одной фамилии) изобрел паровой котел, что в России, в помещении дворянского собрания, состоялось первое выступление юного дирижера из Вены.

— А в Париже, — многозначительно прошептал рак, — один мальчик упал с Эйфелевой башни в проезжавший в это время по улице кондитерский фургон. Пострадали только находившиеся в фургоне пирожные. Что касается мальчика, то он в тот же вечер явился домой, жалуясь на расстройство желудка.

И все в таком же роде!

Самая свежая новость касалась торжественной коронации кронпринца Вильгельма, происходившей, как всем известно, семьдесят пять лет тому назад.

А я-то думал, узнаю что-нибудь действительно новое и интересное!

Я говорю так подробно об этом случае только потому, что он имел очень печальные для меня последствия.