Ей же остается только бороться за счастье собственное и своих близких против каждого, кто угрожает ему, и прежде всего против ужасного человека, который принудил ее, невинную, скрываться подобно преступнице.
Ею овладело честное негодование против кровожадного преследователя, и с поднятою головою она вернулась в комнату, чтоб закончить одеваться.
При этом она работала руками еще быстрее, чем обыкновенно, потому что свитки, которые принесла ей Эвриала, когда она еще спала, привлекали ее взор, обещая многое.
С нетерпением желая узнать их содержание, она схватила книги, поставила на подоконник скамейку и попробовала читать. Но извне до нее донеслось множество голосов, и, посмотрев на улицу, она увидала целые толпы юношей, шедших в Стадиум.
Как прекрасны были фигуры молодых людей, которые, болтая и распевая песни, шли группами; и она сказала себе самой, что Диодор и Александр оказались бы здесь выше большинства и принадлежали бы из красивых к числу красивейших.
В течение некоторого времени она развлекалась этим зрелищем; но когда последний человек исчез в Стадиуме, и все выстроились там по отдельным отрядам, она снова схватилась за свитки.
Один содержал в себе Евангелие от Матфея, другой – Евангелие от Луки.
Начало первого, с его родословного, не представляло ничего, кроме чуждых имен, которые не могли приковать ее внимание, и потому она перешла к Евангелию от Луки, и спокойный повествовательный тон его понравился ей. Правда, чтение сначала подвигалось с трудом, и она перескакивала через разные непонятные для нее фразы, но вторая глава начала занимать ее. Там рассказывалось о рождении великого Учителя, Которого христиане чтят, как своего Бога'. Ангелы возвестили пастухам в поле, что всему народу предстоит великая радость, потому что родился его Спаситель. И этим Спасителем и избавителем будет не какой-либо великий герой или мудрец, а младенец, обвитый пеленами и лежащий в яслях.
Здесь Мелисса в первый раз улыбнулась снова: она любила маленьких детей и уже давно не знала ничего приятнее, как играть с малютками и ухаживать за ними. Каким множеством веселых часов она была обязана хорошеньким внукам своего соседа Скопаса!
И этот младенец, который при своем рождении был принят ангелами, сделался Богом, в которого веруют столь многие люди. И слова, которыми Он был приветствуем, гласили: «Слава в вышних Богу, и на земле мир, в человецех благоволение!»
Как величественно и вместе как приветливо звучали эти слова!
В живом волнении она схватила свиток, и ее черты выразили нетерпеливое желание положить конец противоположному состоянию вещей, когда она, внятно только для себя самой, вскричала: «Да, мир, спасение, благоволение!» Не эта злоба, жажда мести, не эта кровь, не это преследование и, как ее ужасный плод, эта боязнь, эта страшная, жестокая боязнь.
Здесь она была прервана бряцанием оружия и стуком молотка, доносившимися до ее слуха.
Македонский легион императора и другие пехотинцы молча шли отрядами и исчезали в боковых дверях, которые вели к верхним ярусам Стадиума.
Что могло это значить?
В то же время плотники запирали большие главные ворота огромными брусьями. Это имело такой вид, как будто дело шло о том, чтобы укрепить ворота какого-нибудь шлюза от напора поднявшейся воды.
Но ведь Стадиум был наполнен людьми!
Она видела, что многие тысячи молодых людей вошли туда, и там внизу стояли они, голова к голове, на арене. К этому присоединилось большое множество воинов. Но ведь все они захотят выйти снова оттуда, и какая давка должна будет произойти на боковых лестницах, если будет заперт главный выход!
Ей хотелось закричать туда вниз и предостеречь плотников от подобного безумия. «Или же хотят, – думала она, – задержать городскую молодежь силою в Стадиуме, чтобы прочесть ей новые строгие предписания и арестовать ослушников?»
Должно быть, так! Что за безобразие!
Вот прибыло несколько отрядов нумидийских всадников медленным шагом. Во главе их ехал на необычайно длинноногой лошади легат. Какой он высокий!
Вот он посмотрел вверх и в сторону, и Мелисса узнала в нем начальника полиции, египтянина Цминиса.
Ее рука искала, где находится сердце, потому что ей казалось, что оно перестало биться.
Этот злодей, смертельный враг ее отца и Александра, теперь в качестве начальника находится во главе римских войск!
Должно быть, творится что-нибудь ужасное, неслыханное!
Солнце отражалось на гладкой шерсти его высокой вороной лошади и в секире ликтора, которую он держал в руке и которая служила ему в качестве жезла военачальника.
Вот он поднял ее один раз и еще раз, и хотя Мелисса смотрела на него со значительной высоты, но она видела, как резко желтоватые белки его глаз выделялись на коричневом лице.
Вот белая сталь в третий раз сверкнула на солнце; затем после короткого промежутка времени, который показался ей невыносимо долгим, послышались трубные сигналы один за другим.
Мелисса сама не знала, откуда у ней взялось столько хладнокровия, чтобы сосчитать их, но это ей удалось. Трубные звуки умолкли после седьмого, и вскоре за тем то здесь то там со всех сторон Стадиума короткие звуки трубы прорезали воздух.
Каждый вонзался, подобно стреле, в сердце девушки, которая прислушивалась, затаив дыхание.
С тех пор как она увидела Цминиса, она считала возможным все, даже самое ужасное; однако же тысячеголосый крик ярости и отчаяния, который теперь доходил до нее бурно вздымающимися волнами звуков, вопиял к ее слуху так, как далеко неслыханная действительность превосходила ее самые ужасные предчувствия.
Задыхаясь, с пылающею головою, она далеко высунулась из окна и не чувствовала лучей солнца, которые в эту минуту начали задевать верхний этаж западной стороны Серапеума, и не обращала внимания на опасность быть замеченною и ввергнуть самое себя и свою покровительницу в погибель.
Дрожа, подобно газели в морозную зимнюю ночь, она хотела вернуться в глубину комнаты, но чувствовала себя точно прикованной к окну. Она хотела закрыть уши и глаза, однако же принуждена была видеть и слышать. Все в ее душе побуждало ее кричать о помощи, но с ее губ не сорвалось ни одного звука.
Так стояла она, смотрела и вслушивалась, пока ее тихие стоны не превратились в тот смех, который горе, истощившее все средства для своего проявления, заимствует от веселья.
Наконец она опустилась на колени и, скорчившись на полу, снова начала смеяться пронзительным хохотом сквозь горькие слезы, пока в ней не явилось сознание того, что она делает.
Тогда она вздрогнула от ужаса, и порывистые рыдания потрясли ее грудь. Она плакала и плакала – и слезы облегчили ее.
Первые лучи послеполуденного солнца уже касались окна, но она еще не собралась с духом, чтобы встать. Поток яркого света, в котором кружились миллионы пылинок, волновался перед ее глазами, и между тем как ее дыхание рассеивало эти колеблющиеся атомы, в ее душе промелькнула мысль, что в это мгновение слово бешеного безумца с силою бури уносит в царство ничтожества счастье, радость, спокойствие и надежду жизни многих тысяч людей.
Но затем она собрала все свои силы. То страшное, что она созерцала, грозило запечатлеться в ее глазах так глубоко и отчетливо, как черты тех изображений, которые ее отец вырезал своею радирною иглою на ониксе, и она должна была освободиться от этого впечатления, иначе всякая надежда на то, что к ней когда-нибудь снова вернется радость, будет для нее потеряна.
Едва ли прошел час с тех пор как она видела арену, наполненную, подобно корзине со свежими цветами, великолепными юношескими фигурами.
Затем на сиденьях обширного пространства для зрителей, на которое она смотрела сверху, появились воины македонской фаланги и многие когорты эфиопских стрелков из лука и уселись во всех рядах, как любопытные зрители ожидаемого представления, но в полном военном уборе.
Вначале юноши и молодые люди, построенные в отдельные отряды, пели, смеялись, болтали, и то там то здесь раздавалась какая-нибудь веселая песня; но затем произошли неприятные столкновения с полицейскими, и между тем как более юные и беззаботные еще сохраняли свою веселость, здесь – целые толпы неприязненным взором смотрели на римлян, там – отдельные лица многозначительно и озабоченно переглядывались друг с другом или безмолвно и с недовольным видом смотрели на песок арены.