Эвриала любила Мелиссу, но еще дороже была для нее книга, к захватывающему содержанию которой девушка, по-видимому, отнеслась с такою недопустимою холодностью.

Из-за Мелиссы незадолго перед тем жилище главного жреца было обшарено сверху донизу подчиненными нового начальника полиции, и она, Эвриала, перенесла справедливые укоры от своего мужа. Она в душе своей лелеяла мысль – привести эту девушку как нового чистого ягненка в стадо доброго Пастыря, Который был дорог ей и через Которого ее жизнь, возмущенная горем, получила для нее новую прелесть, а ее страждущее сердце приобрело новую радость.

Еще несколько часов перед тем она уверяла друга своего Оригена, что она встретила гречанку, которая докажет ему, что язычница, которая с чистым и сострадательным сердцем прошла через школу страданий, нуждается только в одном воспламеняющем слове, для того чтобы испытать на себе самой могущество христианства и всеми силами своей души пожелать крещения. И вот теперь ту, на которую она возлагала такие прекрасные надежды, она находит улыбающейся при виде смерти и погибели тысяч невинных людей, как будто ее посетило какое-то счастье! Куда же девалось нежное любящее сердце девушки, которая еще вчера была готова пожертвовать собою для счастья дорогих ей существ?

Неужели она, Эвриала, состарилась для того, чтобы ее обманывал ребенок?

Сердце ее забилось сильнее от разочарования, однако же она не хотела осуждать заблудшую, не выслушав ее.

Увлеченная внезапным порывом, она взяла свиток с колен Мелиссы, и в ее голосе было больше огорчения, чем строгости, когда она воскликнула:

– Я надеялась, дитя мое, что эти писания сделаются для тебя, как они сделались уже для многих, ключом к дверям вечной истины! Я думала, что они утешат тебя и научат любить высокого Учителя, жизнь и трогательная смерть которого не остаются для тебя неизвестными с тех пор как тебе рассказывала о них Иоанна. Мало того, я думала, что, может быть, со временем они возбудят в тебе пламенное желание присоединиться к нам, которые…

Но она не могла продолжать, потому что Мелисса кинулась к ней на шею, и между тем как изумленная матрона старалась высвободиться из ее объятий, девушка, наполовину плача, наполовину смеясь, вскричала:

– Уже исполнилось то, чего ты ожидала! Я буду жить и умру, верная высокому Учителю, Которого люблю. Я уже ваша! Да, мать, я уже готова, я желаю креститься. Я была трудящейся и обремененною более, чем кто-либо, и слово вашего Господа оживило меня. Эта книга учит меня, что к истинному счастью есть только один путь, и именно тот, который указывает нам Христос. О госпожа Эвриала, как было бы все прекрасно на земле, если бы у каждого в сердце было запечатлено то, что говорится здесь о блаженстве!.. Я не узнаю больше себя самое, и возможно ли, чтобы бедное человеческое существо в подобной беде и опасности и после таких ужасов чувствовало себя таким благодарным и так полным самой светлой радости!

Матрона крепко прижала свою любимицу к себе, и ее слезы увлажнили лицо Мелиссы, и она поцеловала ее и снова поцеловала, и веселость девушки, только за минуту перед тем жестоко оскорблявшая ее, казалась ей теперь каким-то самым желанным чудом.

Ее время было ограничено, потому что ей пришлось выжидать, и для посещения девушки она воспользовалась коротким промежутком, когда полицейские собраны были на площадь для представления своих донесений. Поэтому она торопила Мелиссу, и девушка рассказала матроне в беглых словах, что она здесь наверху видела и пережила, и как Евангелие от Матфея сделалось для нее целительным благовестием, как оно утешило ее и наполнило невыразимою радостью.

Тогда и Эвриала забыла окружавшие ее ужасы, пока Мелисса не напомнила ей о страшной действительности. С поникшею головою и с глубокою грустью девушка спросила ее, не знает ли она что-нибудь о милых ей существах.

В душе матроны произошла жестокая борьба. Ей было так тяжело обременять печалью сердце Мелиссы, стоявшей перед ее глазами подобно тем одетым в белые одежды девушкам, которые приготовлялись к крещению и которым в этот великий праздник приносили подарки, заботливо устраняя от них все, что могло обеспокоить их и нарушить тихую, святую радость их души.

Однако же вопрос девушки требовал ответа, и потому она отвечала, что о других, в том числе о своей невестке Веренике и о Диодоре, она не знает ничего, но с ее братом Филиппом случилось несчастье. Он был благородный человек и, несмотря на свои заблуждения в поисках истины, достоин ее сострадания.

Тогда Мелисса, глубоко встревоженная, спросила, что же случилось с Филиппом, и Эвриала, не говоря о подробностях смерти молодого философа, сказала, что его нет более в живых.

Затем она начала убеждать заплакавшую девушку искать утешения у друга всех огорченных, которого она теперь знает, и в уверенности, что ни на кого не возлагается бремя тяжелее того, какое он может вынести, быть готовою к самому худшему, потому что ярость кровожадного тирана, подобно мрачной буре, угрожает Александрии и каждому из ее граждан. Она сама своим посещением девушки подвергает себя большой опасности и сможет видеться с нею опять только завтра.

На робкий вопрос Мелиссы, не отказ ли ее сделаться женою Каракаллы был причиною ужасов, обрушившихся на невинную александрийскую молодежь, Эвриала могла ответить отрицательно, так как она от своего мужа слышала, что ярость императора была возбуждена дерзкой эпиграммой одного из учеников музея.

С теплыми успокаивающими словами Эвриала указала девушке на пищу, которую она принесла для нее в корзинке, показала ей также еще раз тайную выходную дверь и обняла ее при прощании так сердечно, как будто небо возвратило ей в лице Мелиссы ее умершую дочь.

XXXIII

Мелисса снова осталась одна. Она теперь знала, что Филиппа уже нет более в живых. Наверное, и он сделался жертвою чудовища, и вопрос, не из-за нее ли он умерщвлен, овладел ее душою с непреодолимою силой. Ей казалось, что со смертью этого высокодаровитого юноши вырван краеугольный камень из дома ее отца. В кругу любимых ей существ сделана была новая брешь. Одной бури было достаточно для того, чтобы, вслед за павшим Филиппом, низверглось все, что оставалось на месте.

Глаза ее затуманились, и мучительная мысль, не умертвил ли ее брата император в наказание за бегство сестры, не давала ей покоя. Теперь она действительно принадлежала к числу гонимых и угнетенных, и точно так как вчера, когда она, еще не зная вполне Христа, побуждаемая величайшей душевною скорбью, призывала Его, она и теперь воздела к Нему руки и обратила свое сердце, напоминая Ему в своей молитве о Его обещании утешить ее, когда она, труждающаяся и обремененная, обратится к Нему. И когда она кончила свою молитву, то прониклась твердым убеждением, что, по крайней мере, Он принимает ее. Это ее успокоило, однако же ее радостному настроению наступил конец, и она не могла читать дальше.

Глубоко огорченная и, чем дальше подвигалось время, тем более терзаемая новым беспокойством, она поспешными шагами ходила от одного конца своего узкого и длинного помещения к другому.

Отвратительные изображения, попадавшиеся ей повсюду, начали делаться ей невыносимыми. Вблизи ее комнаты к западу лежал Стадиум с его ужасными картинами, и потому она направилась к восточному ряду комнат, чтобы посмотреть на улицу Гермеса, где, как она думала, не представлялось такого ужасного зрелища, как из тех комнат, которые выходили к западу.

Но она ошиблась. Едва она взглянула вниз, на мостовую, как увидела, что и мостовая залита кровью и покрыта трупами. Тогда ею овладел внезапный ужас, и она побежала назад, точно преследуемая сыщиками. Посреди ряда комнат она остановилась, так как ужасные картины, представившиеся на западной стороне, были еще страшнее тех, от которых она убежала. При этом в ее душе поднялся вопрос, кто еще может пасть жертвою злодея, после того как он истребил с лица земли цветущую молодежь Александрии?