Ее первою мыслью была мысль о своих близких: об отце, братьях, женихе, и она помолилась о каждом из них, прося о их спасении прежде всего дух умершей матери, затем великого Сераписа, которые, конечно, могли услышать ее в этом, им посвященном, месте.
То, что угрожало ее близким, заставило ее совершенно забыть о своей собственной опасности, и она живо представляла себе, что происходит с каждым из них, что делается для каждого, чтобы скрыть его от сыщиков ужасного человека, который теперь, вероятно, уже получил ее письмо.
Вопрос, не может ли он все-таки оказаться великодушным и простить ей, беспрестанно поднимался в ее душе, хотя все заставляло отвечать на него отрицательно.
Во время молитвы и озабоченных дум о своих близких она чувствовала себя еще спокойною, но при первой мысли, относившейся к личности цезаря, ее душою овладело мучительное волнение, и, чтобы успокоить его, она начала осматривать свое обширное потайное убежище, о странном виде которого Эвриала уже предупредила ее.
Но этот вид не только был странен, но волновал сердце и ум изумлением и ужасом.
Куда бы ни смотрели здесь глаза, им повсюду представлялись загадки, и когда Мелисса, стоя у рельефной картины, изображавшей обезглавленных людей вверх ногами и осужденных, которые, кипя в большом котле, с адскою иронией навевали на себя прохладу, смотрела дальше, ее взгляд встречал то изображение женщины, по скорченному телу которой плавали барки, то четырехглавого барана или птиц с человеческими головами, поднимавшихся с трупа, обвязанного пеленами мумий. На потолке находились еще более странные изображения, а когда Мелисса, для успокоения своей встревоженной фантазии, смотрела на пол, то ее взгляд упадал на мозаичную картину, представлявшую сонм богинь мщения, которые гнали перед собою преступников, или на огненную лужу, охраняемую с четырех сторон какими-то странными уродами.
Притом все эти изображения были выполнены не в жестком, прямолинейном стиле, свойственном египетским произведениям подобного рода, а греческими художниками, с такою натуральностью и жизненностью, точно они говорили со зрителем; и Мелиссе казалось, что они сходят со стен или с потолка навстречу ей.
Дальнейшее пребывание здесь, подумала она, свело бы ее с ума; однако же ее внимание привлекали то исполинская жаровня, на металлическом дне которой еще лежали большие куски угля, то водяной бассейн, на дне которого виднелись крокодилы, лягушки, черепахи и раковины, сделанные из мозаики.
Кроме этих вещей, ее любопытство приковывали к себе также большие шкафы, в которых лежали здесь – свитки письмен, там – какая-то странная утварь, далее, наконец, одежды различного кроя и размера, начиная от простого хитона обыкновенного человека до пышной, покрытой звездами мантии адепта.
Она слышала от Эвриалы, что мисты, желавшие быть принятыми в более высокую степень, должны были переходить здесь через огонь и воду и в различных одеяниях проходить разные церемонии.
Далее покровительница Мелиссы сообщила ей, что непосвященный, который захотел бы войти в эти покои, должен отворить три двери, причем каждая поднимает громкий звон бубенчиков, и, таким образом, Мелиссе будет время уйти из комнаты, в которой она может запереться. В случае опасности дверь, видимая только для посвященных, выведет ее оттуда на лестницу и затем на улицу. К счастью, спальная комната находилась недалеко от окон, выходивших на запад, и здесь она находила облегчение после опутывавших ее ум впечатлений, нахлынувших при созерцании внутренних комнат ее потайного убежища.
Вымощенный камнями проход, отделявший Серапеум от Стадиума, сначала был довольно оживлен, но колесницы, всадники и пешеходы, на головы которых она смотрела из своего высоко расположенного помещения, привлекали ее так же мало, как и обширная пустая внутренность ристалища с широкой ареной, часть которой она могла обозревать.
«Должно быть, на завтра назначены состязания в бегах», – думала она, потому что множество рабов здесь – выравнивали песок, там – украшали цветами ложу в самом нижнем ряду для зрителей, которая, очевидно, предназначалась для императора.
Неужели ей предстоит еще раз увидеть этого ужасного человека отсюда, где она считала себя спрятанною от него?
Ее сердце забилось быстрее, и в то же время ее возбужденный ум начал ставить ей вопрос за вопросом, из которых каждый с новою силой пробуждал в ней заботу о ее близких, о которых она перед тем думала с гораздо большим спокойствием и с большею уверенностью.
Куда мог убежать Александр? Удалось ли отцу и Филиппу скрыться в мастерской Главкиаса? Ускользнули ли из гавани вовремя Диодор с Полибием и Праксиллой? Каким образом устроил Аргутис, чтобы ее письмо дошло до цезаря, не подвергая себя самого слишком большой опасности? Относительно Каракаллы она не сознавала за собою никакой вины.
Ведь в самом деле существовала какая-то таинственная сила, которою она была привлечена к нему. Она еще и теперь чувствовала, что охотно оказала бы ему всякую услугу и помогла бы переносить то тяжкое бремя, которое на него наложила его жестокая судьба.
Только его судьба не могла сделаться и ее судьбою. Сердце ее принадлежало другому, и в этом созналась она в своем письме к нему, хотя, может быть, слишком поздно.
Если он действительно обладает сердцем, способным к любви, и привязался этим сердцем к ней, то ему, должно быть, тяжело чувствовать, что он отдал свою привязанность девушке, уже принадлежавшей другому в то время, когда она явилась к нему в первый раз в качестве просительницы, глубоко охваченная теплым состраданием. Однако же он, конечно, не имеет права осуждать способ ее действия.
В этом она была твердо убеждена.
Если ее отказ возбудит его гнев, и предсказание отца и Филострата, что его ярость ввергнет в погибель и многих других, все-таки оправдается, то…
Здесь она остановилась, и по ней пробежал холод.
Но вслед за тем она вспомнила о том часе, когда она была готова сделаться его женою и пожертвовать любовью и счастьем, для того чтобы смягчить его дикий нрав и защищать других от его необузданной страстности. Она уже теперь была бы, может быть, его женою, если бы он сам не показал ей, что она никогда и ни в каком случае не приобретет силу смягчать его внезапно вспыхивающий гнев и испрашивать милосердие к жертвам его свирепой жестокости.
Убийство Виндекса и его племянника нанесло этой надежде смертельный удар. Мелисса наилучшим образом знала, как серьезна была ее решимость бескорыстно отречься от всякого притязания на будущее счастье, чтобы отстранить от других угрожавшую им опасность, и теперь, когда она знала историю божественного Учителя христиан, она сказала себе самой, что в тот час она поступила так, что ее действия были бы ободрены Им. Но отдавать на попрание самые чистые, самые жаркие желания своего сердца напрасно и не ради какой-нибудь другой благочестивой идеи – это не было бы ни добрым, ни справедливым, – так ей с уверенностью говорит ее здравый смысл.
Преступления, которые совершал Каракалла теперь, без нее, он совершал бы и с нею. Как мало ценил бы он обладание ею, а она… Как только минует эта опасность, как только он снова удалится в какую-нибудь другую часть своей обширной империи, и те, которых она любит, останутся нетронутыми, тогда с человеком, которому принадлежит ее сердце, она может стать столько же счастливою, невыразимо счастливою, сколько, сделавшись супругою императора, она была бы несчастна, причем сделалась бы жертвой никогда не прекращающегося смертельного страха.
Эвриала была права, и судьба, которую призвала она, Мелисса, решила правильно. Величайшая из жертв была бы принесена напрасно; в угоду нечистым желаниям злодея она совершила бы самую низкую измену, отравила бы сердце и душу и себе самой, и своему возлюбленному и испортила бы себе всю свою будущую жизнь.
Итак, прочь праздные сомнения! Пифагор был прав, запрещая терзать свое сердце. Выбор сделан! Каракалла и она идут по разным дорогам, и каждое будущее преступление будет только продолжением его прежних деяний.