Куда топаешь?

До Москвы не дойдёшь —

Пулю слопаешь...

Частушка была явно устаревшая, времён обороны Москвы, но в это утро она звучала особенно злободневно, как исполнившееся народное пророчество.

И уже совсем разудало, с бедовым бабьим ойканьем, с прихлопывавшем в ладоши:

Я по карточкам жила

Четыре годочка,

Ненаглядного ждала

Своего дружочка!

Э-ой-ой-ой, йи-и-и-их...

Между тем начался митинг. Было слышно, как что-то выкрикивал наш замполит. Голос его, и без того не шибко речистый, простудно-осиплый, теперь дрожал и поминутно рвалси: видно, замполит и сам порядочно волновался. Когда он неожиданно замолкал, мучительно подпирая нужные слова, неловкую паузу заполняли дружные всплески аплодисментов. Да и не особенно было важно, что ом сейчас говорил.

Часу в девятом в нашу дверь посмело постучали.

   — Давай, кто там?! — отозвался Саша Самоходка.

   — Разрешите?

И палату вошёл ветхий старичок с фанерным баулом и каким-то зачехлённым предметом под мышкой. На старичке поверх чёрного сюртука был наброшен госпитальный халат, волочившийся по полу.

   — С праздником вас, товарищи воины! — Старичок снял суконную зимнюю кепку, показал в поклоне восковую плешь. — Кто желает иметь фотографию в День Победы? Меть желающие?

   — Какие тебе, батя, фотографии, — сказал Саша Самоходка, — на нас одни подштанники.

   — Это ничего, друзья мои. Уверяю вас... Доверьтесь старому мастеру.

   — Старичок присел перед баулом на корточки, извлёк новую шерстяную гимнастёрку, встряхнул его, как фокусник, перекинул черва плечо, после чего достал чёрную кубанку с золочёным перекрестием по красному верху.

   — Это всё в наших руках. Пара пустяков... Итак, кто, друзья мои, желает первым? — Старичок оглядел палату поверх жестяных очков, низко сидевших на сухом хрящеватом носу. — Позвольте начать с вас, молодой человек.

Старичок подошёл к Михаю и проворно, будто на малое дитя, натянул на безрукого молдаванина гимнастёрку.

   — Всё будет в лучшем виде, — приговаривал фотограф, застёгивая на растерявшемся Михае сверкающие пуговицы. — Никто ничего не заметит, даю вам моё честное слово. Теперь извольте кубаночку... Прекрасно! Можете удостоверяться. — Старичок достал из внутреннего кармана сюртука овальное зеркальце с алюминиевой ручкой и дал Михаю посмотреть на себя. — Герой, не правда ли? Позвольте узнать, какого будете чину?

   — Как — чину? — не понял Михай.

   — Сержант? Старшина?

   — Нэ-э... — замотал головой Михай.

   — Он у нас рядовой, — подсказал Саша.

   — Это ничего... Если правильно рассудить — дело не в чине.

Старичок порылся в бауле, откопал там новенькие, с чистым полем пехотные погоны и, привстав на цыпочки, пришпилил их к широким плечам Михая.

   — Желаете с орденами?

   — У него при себе нету, — ответил за Михая Самоходка. — Сданы на хранение.

   — Это ничего. У меня найдутся. Какие прикажете?

   — Не надо... — покраснел Михай. — Чужих не надо.

   — Какая разница? Если у вас есть свои, то — какая разница? — приговаривал старичок, нацеливаясь в Михая деревянным аппаратом на треноге. — Я вам могу подобрать точно такие же.

   — Нет, не хочу.

   — Скромность тоже украшает... Так... Одну секундочку... Смотреть прошу сюда... Смотреть героем! Не так хмуро, не так хмуро. Ах, какой день! Какой день!

После Михая фотограф прямо в койке обмундировал в ту же гимнастёрку Сашу Самоходку. Саша, хохоча, пожелал сняться с орденами.

   — «Отечественная», папаша, найдётся? — спросил он, подмигивая Бородухову.

   — Пожалуйста, пожалуйста.

   — И «Славу» повесь.

   — Можно и «Славу». Можно и полного «кавалера», — нимало не смутившись, предложил старичок, видимо поняв, что Саша всё обращает в шутку.

   — А ты, папаша, в курсе всех регалий! Тогда валяй полного! Дома увидят — ахнут. Только не пойму, — изумлённо хохотал Самоходка, — как же меня с такой ногой? Койка будет видна.

   — Всё сделаем честь по форме. Была бы голова на плечах — будет и фотография. Так я говорю? — тоже шутил старичок, морщась в улыбке. — Зачем нам кровать? Кровать солдату не нужна. Всё будет, как в боевой обстановке.

Фотограф выудил из баульчика полотнище с намалёванным горящим немецким танком.

   — Подойдёт? Если хотите, имеется и самолёт.

   — Давай танк, папаша! — покатывался со смеху Самоходка. — А гранат не дашь? Противотанковую?

   — Этого не держим, — улыбнулся старичок.

На карточке должно было получиться так, будто Саша находился не на госпитальной койке в нижнем белье, а на поле сражения. Он якобы только что разделался с немецким «тигром» и теперь, сдвинув набекрень кубанку, посмеивался и устраивал перекур.

   — Ну и даёт старикан! — реготал Самоходка.

   — В каждом доме, молодой человек, имеется своё искусство.

   — Понимаю: не обманешь — не проживёшь, так, что ли?

   — Это вы напрасно! К вашему сведению, я даже генералов снимал и имел благодарности.

   — Тоже «в боевой обстановке»?

   — Весёлый вы человек! — жиденько засмеялся старичок и погрозил Самоходке коричневым от проявителя пальцем.

На меня гимнастёрка не налезла: помешала загипсованная оттопыренная рука.

   — Хотите манишку? — вышел из положения старичок, который, видимо, уже давно специализировался на съёмках калек и предусмотрел все возможные варианты увечья. — Не беспокойтесь, я уже таких, как вы, фотографировал. Уверяю вас: всё будет хорошо.

По манишки, а попросту говоря, нагрудника с пуговицами, я устыдился и не стал сниматься. Отказался и Бородухов, проворчавший сердито:

   — Обойдусь. Скоро сам домой приеду.

   — Тогда давайте вы. — Старичок цепким взглядом окинул Копёшкина, должно быть прикидывая, какую можно к нему применить декорацию и бутафорский реквизит, чтобы и этому недвижному солдату придать бравый вид.

   — К нему, дед, не лезь, — сказал строго Бородухов.

   — Но, может, он желает?

   — Ничего он не желает... Не видишь, что ли?

   — Понимаю, понимаю, — старичок приложил палец к губам и на цыпочках отошёл от койки. — Хотя можно было и его... Что-нибудь придумали б... У меня, знаете, были очень трудные случаи...

   — Давай, давай...

   — Тогда счастливо выздоравливать. Фотографии только через десять дней. Много другой работы. Тула... Владимир... Это всё моя зона. Что поделаешь... Теперь нету хороших мастеров, нету... Ах, такой день, такой день! Слава богу, дожили наконец...

Он зачехлил аппарат, сложил в баул все свои бебехи, галантно раскланялся, доставая кепкой до пола, и неслышно вышмыгнул за дверь.

   — Трупоед... — сплюнул Бородухов.

Госпитальный садик всё ещё гудел народом. Играла музыка — всё больше вальсы, от которых щемило сердце, Саенко и Бугаёв вернулись в палату с красными бантами на пижамах и с охапками черёмухи.

Перед обедом нам сменили бельё, побрили, потом зарёванная по случаю праздника, с распухшим носом тётя Зина разносила янтарно-желтый суп из кабана.

   — Кушайте, сыночки, кушайте, родненькие. — Концом косынки она утирала мокрые морщинистые щёки. — Суп-то нынче добрый... Ох ты господи! А я как услышала, так и села. Сколько по этим-то этажам выбегала, сколь носилок перетаскала и — ничего. А тут хочу, хочу встать, а ноги как не мои... Да неужто, думаю, всё уже кончилося? Аж не верится. Какую долю вытерпели, какого сапустата одолели. Как вспомню, как вспомню...

Слёзы опять выступили на её глазах, она торопливо утёрлась и тут же улыбнулась, просветлела лицом.

   — Кушайте, кушайте, а я пойду котлеток принесу. Поправляйтесь на здоровье, уж теперь недолго осталося...

Дверь распахнулась от толчка сапогом, в палату грузно протиснулся начхоз Звонарчук с неузнаваемо обвисшими усами на широком потном лице.

   — Погодьте, погодьте исты!