На вытянутых руках он нёс медный самоварный поднос с несколькими темно-красными стаканами.

   — 3 победою вас, товаришчи, — поздравил он усталым, по-детски тонким голоском. — Скильки вас у палати?

   — Семеро осталось.

   — Ага, точно... Тут вам вид имени администрации... Саенко, распорядысь.

   — Есть распорядиться! — Саенко с готовностью подпрыгал к подносу и составил стаканы на Михаеву тумбочку. — Давайте с нами, товарищ начхоз. За Победу.

   — Ни, хлопци. Нема время. — Он вытер рукавом халата потный лоб. — У мэни ще сто двадцать душ. Ух ты, чертяка, запалывси як...

Начхоз ещё раз поглядел на стаканы: то ли пересчитывая в уме для отчётности, то ли просто так — как на произведение собственной расторопности. Видно, вино это досталось ему нелегко.

   — Тик вы давайте... А то суп охолонёт.

   — Спасибо.

   — Було б за що.

Он ушёл.

Саенко медленно, чтобы не пролить, не прыгая, как всегда, а волоча раненую ногу по полу, при полном молчании всех присутствующих разнёс стаканы по тумбочкам. Лицо его при этом было озабоченным и строгим, а нижняя губа аскетически поджата, словно у ксёндза при свершении исповеди. Да и правда, эти рубиново-красные, и а пол пенные до краёв стаканы воспринимались в нашей бесцветно-белой налито как почто небывало-торжественное, как волнующее таинство.

Минуту-другую каждый молча созерцал свой стакан.

   — Ну что, солдаты... Что задумались? Давайте колыхнём, что ли... — предложил Саенко.

   — Да, давайте.

   — Пусть сперва Михай, — сказал Бородухов.

   — Верно, пусть он сперва. А то как же ему...

   — Это само собой. — Бугаёв взял Михаев стакан. — Данай присядь, а то не дотянусь.

Михай послушно сел на край койки, запрокинул голову.

   — Ну, браток... За Победу?

   — Ага.

   — Жиль, нельзя с тобой чокнуться...

По лицу Михая скользнула виноватая улыбка.

   — Ну ничего... поехали.

Мы смотрели, как Бугаёв, осторожно наклоняя стакан, вылил вино в птенцово раскрытый рот молдаванина.

   — Во, парень, — удовлетворённо сказал он. — Это дело. Ничего, наловчишься... — Бугаёв вытер пижамным рукавом Михаев подбородок, по которому скользнула алая струйка, и, зачерпнув из супа картофелину, дал ему закусить. — Я знал одного такого, как ты так он приспособился зубами брать стакан за край и высасывал всё до донышка.

   — Вино пить можно. А как теперь его делать будешь! — Михай тряхнул узлами рукавов. — Вину руки нужны.

   — Ничего, братка! Не падай духом. Жинка поможет.

   — Аяй-ай-ай... — Михай покачал головой.

   — Ну будет, будет про это... — прервал Бородухов и степенно провозгласил: — Давайте, робяты, за дальнейшую нашу жисть выпьем... Как она дальше пойдёт... Что было — то было, будь оно неладно! Живым жить, живое загадывать.

Мы выпили.

Прибежала Таня, поздравила с праздником, поставила на нашу с Копёшкиным тумбочку букет подснежников, принялась кормить его с ложки. Копёшкин, глотая жижу, морщился, пускал пузыри.

   — Ты ему винца всплесни, — посоветовал Саенко.

   — Вы что, смеётесь?

   — А что? Пусть солдат разговеется.

   — Ему же нельзя.

   — Дай, дай ему. Отпусти ты его душу на волю. Вот увидишь, полегчает с вина-то.

   — Не говорите глупостей.

   — Ох уж эти лекари! Хуже жандармов. Может, ему только и осталось, что посошок выпить. Сердца у вас нету.

   — Всё, славяне! Завтра буду проситься на выписку, — решительным тоном сказал Саша Самоходка.

Таня посмотрела в его сторону, укоризненно покачала головой.

   — Не выпишут — убегу. Тань, поехали со мной, а? На Волгу. Красота!

   — По дороге потеряешь, — усмехнулась Таня.

   — Честное гвардейское, не потеряю! Я ведь к тебе, можно сказать, привык. Осталось только расписаться. — Саша заметно окосел, да и все тоже порозовели, заблестели глазами. — Ребята, поехали? — говорил Саша, хмельной и добрый. — Нашими дружками будете. Такую свадьбу сварганим. Эх и хорошо у нас, братцы! Деревня высоко-высоко! А внизу Волга. Всю видать, на пятнадцать вёрст туда и сюда. Пароходы идут, гудки, бакены по вечерам... Михай, поехали?

   — Не-е, я домой.

   — Что у тебя там? Успеешь.

   — Как что? — Михай вскинул рыжие брови. — Как что? Не был — не говори.

   — Нет, брат, — Самоходка мечтательно уставился в потолок. — Где Волга не течёт, там не жизнь.

   — Зачем зря говоришь? Зачем? А виноград у вас есть? А вино наше пил? Не пил.

   — Квас, знаю.

   — Что понимаешь? — горячился Михай. — Давай спорить! Квас, да? Налью тебе кружку, вот такую большую, — он сдвинул культи, показывая, какую кружку нальёт Самоходке. — Пей, пожалуйста! Выпьешь — под бочку упадёшь. Как мёртвый будешь. Э-э, что говоришь — нету жизни. Поедем — увидишь. Что Волга? Что Волга? Мы воду не пьём, мы вино пьём. Молдова, понял?

   — Что ж вы не едите? — покачала головой Таня, насильно вливая Копёшкину бульон. — Ну съешьте ещё ложечку. Горе мне с вами...

   — А у нас на Мезени пиво теперь варят. — Бородухов, только что побритый, в свежей рубахе, чинно прихлёбывал наваристый суп, всякий раз подпирая донышко ложки куском хлеба.

   — Сегодня везде празднуют, — сказал Саенко.

   — Празднуют, да не так. У нас, на Мезени-то, бабы старинное надевают. Хороводы водят, песни поют. А потом сядут в лодки да по Мезени. А пиво я люблю, чтоб с брусникою. — Бородухов выразительно покрякал, провёл ладонью но рту, будто обтёр пивную пену. — Благо! Давно не пивал. — И добавил, задумавшись: — Поди, теперь не из чего варить.

Таня кое-как покормила Копёшкина и, сама больше намучившись, ушла. Ей надо было смениться ещё в девять утра, но она осталась помогать по случаю праздника. И было жаль, что ещё не посидела с нами. Самоходка прав: мы привыкли к ней и — чего уж темнить! — почти вес были тихо влюблены в неё...

Вино разбередило, ребята зашумели, заспорили, где жить лучше. Вмешались Саенко с Бугаёвым, стали рассказывать о Сибири. Оба были родом из-за Урала, только Саенко происходил из стенных алтайских хохлов, а Бугаев — коренной енисейский чалдон.

«Сколько разных мест на земле, — думал я, слушая разговоры. — Лежали раненые и в других палатах, и у них тоже были где-то свои единственные родные города и деревни. Были они и у тех, кто уже никогда не вернётся домой... Каждый воевал, думая о своём обжитом уголке, привычном с детства, и выходило, что всякая пядь земли имела своего защитника. Потому и похоронные так широко разлетались по русской земле...»

   — Тише, ребята... — Бородухов первый заметил, как Копёшкин зашевелил пальцами. — Чего тебе, браток?

Мы насторожились.

   — Пить?

Копёшкин отрицательно пошевелил кистью руки.

   — Утку?

Припрыгал Саенко, наклонился над ним.

   — Ты чего, друг?

Копёшкин что-то шепелявил сухими ломкими губами.

   — Так, так... Ага, понял... — Саенко закивал и перевёл нам: — Говорит, у них тоже хорошо жить. Давай, давай, Копёшкин, расшевеливайся! Вот молодец! Ну-ка, расскажи, как там у вас... Это где ж такое? A-а, ясно... Пензяк ты. Ну и что там у вас?

   — Хорошо тоже... — разобрал я слабый, будто из-под земли, голос Копёшкина.

   — Заладил: хорошо да хорошо... А что хорошего-то? Лес есть или речка какая?

Копёшкин пытался ещё что-то сказать о своих местах, но не смог, обессилел и только облизал непослушные губы.

Мы помолчали, ожидая, что он отдышится, но Копёшкин так больше и не заговорил.

В палате воцарилась тишина.

Я пытался представить себе родину Копёшкина. Оказалось, никто из нас ничего не знал об этой самой пензенской земле. Ни какие там реки, ни какие вообще места: лесистые ли, открытые... И даже где они находятся, как туда добираться. Знал я только, что Пенза эта где-то не то возле мордвы, не то по соседству с чувашами. Ну а где эта самая мордва?.. Я и прежде почти никогда не вспоминал, что есть такая территория в России, хотя когда-то сдавал экзамены по географии. Сдал да тут же и позабыл... Где-то там в неведомом краю стоит и копёшкинская деревенька с загадочным названием — Сухой Житень, вполне реальная, зримая, и для самого Копёшкина являет она собой центр мироздания. Должно быть, полощутся белёсые ракиты перед избами, по волнистым холмушкам за околицей — майская свежесть хлебов, вечером побредёт с лугов стадо, запахнет сухой пылью, скотиной, ранний соловей негромко щёлкнет у ручья, прорежется молодой месяц, закачается в тёмной воде...