— Давайте я, — вызвался Мишка, радуясь возможности отличиться перед Нюркой.

Степан не стал возражать, только предупредил, чтоб действовал осторожно и не попался снова в лапы бандитов.

— Что я, сявка какая? Да я у нас в полку и не на такие дела ходил, — цвыкнул Мишка слюной сквозь зубы и, перейдя вброд канальчик, вскоре исчез в сгущающихся сумерках.

Ждать его пришлось недолго. Не успела еще и заря потухнуть, как снова послышались всплески в канале от его шагов.

— Никого там нету, — угрюмо доложил начальнику ОГПУ юный разведчик.

— Как — нет? — испугался Степан. — Куда же они подевались?

А стоящая рядом Дмыховская, пыхая в темноте горящей папиросой, язвительно хохотнула:

— Тридцать верст отмахали за здорово живешь. Прямо по пословице: «Пошел по шерсть, а воротился сам стриженый». Да их здесь, по всей видимости, и не было, а, Степан Андреич?

— Сейчас узнаем, — сдерживая рвущееся из груди раздражение, ответил Степан, про себя же подумал: «Радуется чертова баба моим неудачам. До сих пор простить не может, что не взял ее своим заместителем».

В хутор въезжали группами с разных сторон, остерегаясь засады. Однако в нем было тихо и безлюдно. Казалось, здесь нет не только бандитов, но самих жителей. Степан подъехал к стоявшей на отшибе хате, постучал дулом винтовки в закрытую ставню. В сенях, спустя некоторое время, ответно стукнула дверь, и встревоженный мужской голос поинтересовался, кого это еще носит по ночам нечистый дух. Потом звякнула дверная задвижка, и на пороге показался хозяин дома в нижней рубахе.

— Я думал, знов бандиты, — проговорил он облегченно, увидев на фоне догорающего заката одетых в военную форму всадников.

— А они здесь были? — обрадовался Степан, вглядываясь в сгущающихся сумерках в его лицо: что–то уж больно знакомо. И голос тоже.

— Были, черт бы их побрал, — поморщился хозяин, и Степан наконец–то его узнал: да это же его старый знакомый Кондрат Калашников!

— Они б и доси тут отирались, ежли б их не спугнули. Двоих коней увели, стервецы, — продолжал изливать душу Кондрат.

— А кто их спугнул?

— Ихний же бандит Ефим Недомерок. Его Котов с Семеном Мухиным куда–то посылал утресь. Так вот энтот Ефим, стало быть, возвернулся ошалевший какой–то, напуганный, и без Семена. О чем–то доложил Котову, и тот велел всем собираться в срочном порядке. Коней жалко… — вздохнул Кондрат. — Самых что ни на есть лучших прихватили с собой: Сардара и Бедлама.

— Куда же они ушли?

— А кто их знает. Федюкин подался в энту сторону, — Кондрат махнул рукой на дотлевающий закат, — а Котов куда–то в буруны.

— Значит, они не вместе?

— Какой там вместе… Они тут перед этим сцепились, чисто собаки, до стрельбы чуток не дошло.

— Та–ак… — протянул Степан и, спешившись, подошел к хозяину дома. — А меня, часом, не угадываешь, Кондрат Трофимыч? — спросил он на казачий лад.

Кондрат вгляделся в лицо военного.

— Невжли Данелов зять? Вот так номер, чтоб я помер! — проговорил он растерянно. — Степан… забыл как по отчеству.

— Андреевич, — подсказал Степан, улыбаясь.

— Ну да, ну да… — попробовал улыбнуться и Кондрат. — Как же… помню, вместе на одной телеге ехали в Стодерева. Что ж мы доси на дворе стоим? Проходите в хату, товарищ начальник. А я узнаю и не узнаю. Сколько годов–то прошло…

— Да мы не поместимся в хате, нас вон сколько.

— Ничего, всех разместим. У соседа Прокла Нехаева хата не мене моей да и у Кирюхи тоже. Проходите, Степан Андреич, будем рады дорогим гостечкам. И Прасковья тоже…

Степан посмотрел еще раз на тающую оранжевую полоску на краю неба и, приказав командирам групп выставить часовых, вошел в хату. Утро вечера мудренее, решил он. Надо дать отдохнуть людям и лошадям.

Глава шестая

Гавриловне с каждым днем делалось все хуже. Не помогали ни отвар из курослепа, ни святая вода, взятая из крещенской купели, ни даже заговоры бабки Горбачихи. Она лежала на двуспальной кровати с блестящими шарами и блестящей дужкой и удивлялась быстротечности человеческой жизни: и когда промелькнула? Вон шары на кровати как новенькие, а ведь ей, этой кровати, лет больше, чем самой хозяйке.

Гавриловна перевела взгляд с шаров на белокурую головку сидящего на полу внука, тяжело вздохнула: как–то ему будет без нее? Мать вечно в работе да на собраниях–заседаниях, а Кузя — какой из него отец? У него лишь рыбалка на уме да деньги. И в кого такой жадный уродился? Да и не любит он Андрейку. Никогда не приголубит, не скажет ласкового слова, все больше норовит смазать его ладонью по затылку, словно не сын он ему, а пасынок.

— Здорово–дневала, соседка! — раздался в дверях мужской голос, и Гавриловна, с трудом повернув голову, увидела входящего в горницу Евлампия Ежова.

— Бывай здоров и ты, сосед, — ответила на приветствие Гавриловна, — а я, видать, свое отздравствовала.

— Каждому свой срок, — не стал разуверять соседку в ее грустных предположениях Евлампий, снимая шапку и крестясь на образа. — Вот пришел проведать.

— Спасибо на добром слове, — покривила в слабой усмешке пожелтевшее свое лицо больная женщина. — А то я, грешным делом, подумала, не должна ли чего тебе осталась. Бери стуло да садись, коли так.

— Все мы должны господу нашему, — сделал вид, что не заметил насмешки Евлампий, садясь на венский с гнутыми ножками стул, отчего они, казалось, выгнулись еще больше. — А где же Ольга?

— В стансовет подалась, Макар зачем–то позвал.

— Должно, насчет хлебных излишков, — сделал предположение Евлампий.

— А откель они у нас, излишки эти? — спросила Гавриловна.

— Это ты у них спроси, у райхлебовцев. Скажут, продать хлеба столько–то и столько–то пудов — и ты хучь сам сдохни с голоду, а излишки энти продай. Особливо они не церемонятся с зажиточными хозяевами, кулаками по–ихнему. Ко мне уже наведывались, чоп им в дыхало.

— А неш мы кулаки? — удивилась Гавриловна. — Да у нас и жита в нонешнем году кот наплакал, самим как бы до новины хватимши. К тому ж, сноха в женсоветчицах ходит. Кто ж ее тронет?

— Найдутся такие. Вон со мной в гепеу сидел один почище твоей председательши. Там такой чин, что без разбегу и не выговоришь, не то заврайземотдел, не то вридзамкомтруд. Это, кричит на следствии, недоразумение, я буду жаловаться. Ну, его и пожаловали в Архангельскую губернию добывать энту самую разумению.

— Чего ж тебя не отправили вместе с ним?

— А за что меня? За один сухой дрючок? — Евлампий расправил клешнятыми пальцами кудлатую бороду. — Да и то сказать, цельную неделю продержали в тюгулевке. Думал, пришла отделка, по два раза на дню на допрос водили.

— К кому?

— Известно, к кому — к ихнему начальнику, что надысь к вам насчет Кузьмы наведывался. Вроде и не страшный по обличью человек и не ругает матерно, а взглянет своими буркалами — и у тебя мороз по закожью. Что значит дадена человеку власть. Вот и у него такие же глазищи, — ткнул Евлампий палкой–бадиком в играющего на полу с самим собой мальчугана.

— Ты это к чему? — насторожилась Гавриловна.

— Так, ни к чему, — отвернул Евлампий от больной ухмыляющееся лицо. — Дюже схож, гутарю, твой внучонок с энтим самым начальником.

— Плетешь, сосед, незнамо что, — начала сердиться больная. — С какого пятерика он будет похож на постороннего человека?

Евлампий снова ухмыльнулся, подставил бадик себе под бороду.

— Для кого посторонний, а для кого и нет, — сказал он, веселея с каждым своим словом. — Сношка–то твоя, кубыть, у него не то в денщиках, не то в санитарках состояла в восемнадцатом годе.

— В каких еще денщиках? — Гавриловна, позабыв про боль, приподнялась на локоть.

— А в таких, — совсем развеселился сосед, — что Ольга со службы возвернулась к Кузьме малость не того…

— Брешешь, старый! — крикнула Гавриловна и обессиленно откинулась на подушку.

— Брешет пес да евоный сын, да ты вместе в ним, — огрызнулся Евлампий, однако не теряя при этом хорошего настроения. — Спроси у Дениса, он про ихние полюбовные дела доподлинно знает.