— Петро, когда курит, наружу выходит, — сказала она, ни к кому не обращаясь.

Мухин усмехнулся, окинул плотоядным взглядом ее ладную фигуру. «Мало тебя твой Петр за волосья таскал», — подумал про себя, но тем не менее вышел из хаты.

Оставшись вдвоем с его напарником, казачка обернулась от стола и сказала с укором:

— Ты–то зачем с ними связался, такой молоденький?

Шкамарда шмыгнул носом, презрительно скривил губы.

— А тебе какое дело? — дерзко взглянул в глаза женщине.

— Пропадешь ить. Поймают чекисты и посадят в каталажку, как нашего деда. Аль вольная жизнь надоела?

— Как же она может надоесть, если я не успел еще к ней привыкнуть, — осклабился Шкамарда и в серых глазах его мелькнули озорные огоньки. — Сегодня только нарезал из тюрьмы.

— За что ж ты там сидел?

— За убийство.

— Так ты, выходит, из молодых, да ранний? — испугалась казачка.

— Выходит, — согласился Шкамарда, довольный произведенным эффектом, и на этом разговор прекратился. Потом он сидел с Мухиным за столом, жадно ел горячую яичницу и все время чувствовал на себе настороженный взгляд молодой казачки. «Дернуло меня за язык признаться, — думал он с запоздалым раскаянием, — теперь ночь спать не будет». Ну и пусть. Все равно они с Мухиным уйдут сейчас из этого дома в буруны.

Однако Мухин, разомлев от поднесенного за ужином самогона, не спешил покинуть временное пристанище.

— Надо чуток отдохнуть, — сказал он тоже осоловевшему от сытной еды напарнику и, попросив тетку Авдотью разбудить их со вторыми петухами, растянулся на кушетке.

— Лучше бы где–нибудь в степи, — предложил было Шкамарда, но Мухин уже захрапел, подложив под багровую щеку свой огромный кулак.

— Ложись и ты, вьюныш, — предложила ему старая хозяйка, снимая со стены какой–то рваный армяк и расстилая его на сундуке. — Подремай чуть, а я разбужу ко времени.

С этими словами она дунула в ламповое стекло и вышла из летника к себе во времянку.

Шкамарда улегся на сундук, свернулся калачом. Думал — уснет тотчас, едва привалится головой к узлу с каким–то тряпьем, заменявшим подушку, но сон почему–то не шел к нему. Перед глазами проходили одна за другой картины пережитого за день, а на сердце лежала неясная, как тень на полу, тревога. А что если сюда нагрянут чекисты в надежде застать дома Петра? Или старая заснет и не проснется вовремя, чтобы их разбудить? Придется тогда отсиживаться весь день, боясь оказаться обнаруженными и выданными сотрудникам угрозыска — ведь дом–то мельника должен находиться под наблюдением! И эта явная недоброжелательность со стороны молодой казачки. Возьмет да и ляпнет кому–нибудь про своих незваных гостей. Нет, надо уходить отсюда подобру–поздорову, пока не поздно. Не для того он совершил этот рискованный для жизни побег и перенес мучения в удушливом терском лесу, чтобы все пошло прахом.

Шкамарда встал со своего твердого ложа, подошел к окну, откинув занавеску, всмотрелся в полночную синеву. Над крышей времянки все так же торчит месяц, напоминая собой на этот раз не арбузную корку, а рог какого–то исполинского небесного быка, сплошь усеянного рябинами–звездами. Вот одна из них сорвалась с его бока, а может, с хвоста, и понеслась вниз, оставляя за собой светящуюся полосу и… скрипящий звук. Шкамарда вздрогнул: звезды, падая, не скрипят — они молча сгорают. Он прильнул к оконному стеклу и, скосив глаза, увидел вышедшую из двери молодую хозяйку. Запахнув на груди концы полушалка, она быстрым шагом прошла к калитке и скрылась за ней. «Куда ее понесло в полночь?» — встревожился беглец, почувствовав вдруг всем своим существом грозящую им с Мухиным опасность. Не мешкая, подошел к спящему, тряхнул его за плечо, тот всхрапнул и повернулся нз другой бок.

— Да проснись же! — Шкамарда, не церемонясь, ткнул кулаком в широкую, упитанную, как у кабана, спину.

— А? Чего тебе? — вскинулся Мухин и сел на кушетке, протирая кулаком глаза.

— Намыливать надо, — горячо зашептал ему в ухо Шкамарда.

— Кого намыливать? — не понял Мухин.

— Э… — даже в темноте видно было, как у Шкамарды исказилось лицо от нетерпения. — Уходить надо отсюда, понимаешь? Эта, которая нам яишню готовила, к ментам повинтила, сам видел только что.

— Да ты говори по–русски! — повысил голос Мухин. — Кто завинтил? Чего?

Шкамарда, с трудом подбирая обычные слова, рассказал о своих подозрениях.

— Я ее, гаду, первой на сук вздерну, — пообещал Мухин, вставая с кушетки и разминая могучие плечи. — Ух, черт! До чего же спать охота… Ну, да ничего не попишешь, пошли от греха подальше. И захвати с собой, — Мухин кивнул круглой головой на стол, — в пути пригодится.

Шкамарда взял со стола недоеденную за ужином хлебную краюшку.

Не мешкая больше, они вышли из дома, открыли калитку и тотчас отшатнулись от нее — по улице со стороны стансовета приближались, крадучись, к ежовским воротам какие–то люди с наганами в руках. Двое из них были одеты в милицейскую форму.

— На баз, быстро! — скомандовал свистящим шепотом Мухин и, не обращая внимания на зашедшуюся в свирепом лае собаку, одним махом перескочил через прясло к лежащим на соломе быкам. От испуга некоторые из них вскочили, спросонья мыкнули, уставясь выпученными глазами в непрошеных гостей, но те, не задерживаясь в их пропахшем навозом стане, шмыгнули в огородную калитку и растворились в разжиженной тусклым лунным светом темноте.

Глава третья

В квартире Журко — гость: из далекой Белоруссии приехал навестить блудного сына отец. После длительной, считай, в четверть века разлуки. Он заметно постарел за годы, прожитые без старшего сына, но по–прежнему кряжист и энергичен и по–прежнему, несмотря на свое псаломничье звание, увлекается рыбной ловлей. Первым его вопросом при встрече с сыном было, а есть ли в окрестностях Моздока озеро или речка и если есть, то какая в них водится рыба? Услышав в ответ, что речка есть и не речка даже, а целая река с сомами, осетрами и сазанами, Андрей Миронович (по–уличному Шалаш — так его прозвали односельчане за пристрастие к ночовкам в шалашах) сходу принялся готовить рыболовную снасть.

— Где у вас тут конюшня? — обратился он на следующий день к своей невестке, доставая из фанерного чемоданчика жестяную банку из–под монпансье с запасом крючков, грузил и поплавков.

Сона покраснела и что–то прошептала в ответ, потупив перед свекром взор блестящих, окаймленных длинными ресницами глаз. «Пригожая женщина», — отметил про себя старший Журко, не без удовольствия окидывая взглядом серых, как у сына, глаз ее стройную, почти девичью фигуру.

— Что ты, дочка, шепчешь? Может, горло застудила? — удивился свекор, всего лишь несколько минут назад слышавший за перегородкой ее вполне нормальный голос, когда она провожала на службу мужа. Сона еще мучительней покраснела и отрицательно покачала головой, отвергая предположение свекра о потере голоса.

— Наш закон, — прошептала она, стараясь не глядеть на него.

Но Шалаш был туговат на ухо и не расслышал ее ответа.

— Надо приготовить отвар из мальвы, — авторитетно заявил он, поглаживая тронутую сединой бороду и забывая, что разговаривает с врачом. — Растет у вас тут мальва?

Сона все так же молча кивнула головой.

— Добре, я тебя в один момент вылечу, — пообещал белорус, надевая на свои широченные плечи «вопратку» и готовясь идти искать лечебную траву. Но тут в дверях появился еще один гость, и он вынужден был задержаться на некоторое время.

Это был Казбек. Пропыленный, загорелый, голодный.

— Сона, скорей покорми меня, пока я не съел собственную голову, — оказал он, поздоровавшись с бородатым стариком.

Сона снова кивнула головой и вышла из зала на кухню, а старик доверительно сообщил юноше о болезни его сестры:

— Охрипла она, понимаешь? Надо лекарство от простуды.

Казбек рассмеялся.

— Ты чего? — удивился Шалаш. — Человек захворал, а тебе смешно.

— Да ведь охрипла она, дада, не от простуды, — продолжал улыбаться Казбек.