— Ксения! Не говори пошлостей, — повернулся к жене Темолат. — Ты лучше скажи, про какого кудрявого мальчика пела только что. Не про Игната Дубовских? Так у него из–под кудрей давно уже плешь просвечивает.

Ксения от неожиданности похлопала начерненными ресницами. Но тем не менее тут же парировала выпад супруга.

— А чем он плох? — овладев собой, ответила она. — Плешь не увечье, была бы душа человечья. Ну и к душе кое–что по малости. Ха–ха–ха! — закатилась она и, словно обессилев от смеха, упала на свободный стул. — Ой, не могу! Мой «отец Сергий», кажется, устраивает мне семейную сцену. В присутствии свидетелей. Это не вы принесли ему известие о моем романе с владикавказским гостем? А вам, конечно, передала жена Пущина. Ужасная сплетница. Она сама во время обеда не сводила глаз с Игната Матвеевича, сушеная вобла.

— Ксения! — крикнул Темболат, вскакивая со стула. Анна Семенова тоже поднялась, извинившись, направилась к выходу.

— Куда же вы, Анна Семеновна? — поднялась со стула и Ксения. — Тека сейчас поставит самовар, попьем чайку. Не бойтесь, я не зарежу вас в порыве ревности, не такое уж это сокровище, чтоб из–за него брать грех на душу, уверяю вас. Я могу даже уступить его вам, если вы поможете мне выхлопотать, например, новую квартиру. Мне так осточертела эта хижина дяди Тома, вы себе представить не можете. Я шучу, разумеется, но в каждой шутке, сами знаете…

Но Анна Семеновна, сгорая от стыда за свое двусмысленное положение, уже выходила–выбегала на улицу.

— Это черт знает что такое! — возмутился Темболат, оставаясь с глазу на глаз с женой. — В какое ты ставишь меня положение перед сотрудницей?

— А может, перед любовницей? — спросила в свою очередь жена.

— Великий боже! — вскинул над головой руки Темболат, шагая взад–вперед по комнате. — С чего ты взяла? Ведь Анна член партии, мой товарищ по работе, пришла ко мне по делу, а ты…

— Член партии, ха! — перебила его Ксения. — Да она же влюблена в тебя, как кошка.

— Ну, ты это брось… — растерялся Темболат, ему такое и в голову не приходило. — Ты не меряй всех своей меркой. Думаешь, если сама…

— Дурачок ты, Тека.

— Эй, эта женщина! Ты что себе позволяешь? — Темболат под личиной шутки попытался скрыть свою беспомощность. — Как смеешь ты оскорблять мужчину?

— Это ты — мужчина? — усмехнулась Ксения. — Нет, Тека, ты не мужчина, а баба в мужских штанах. Вот дружок твой Степан Журко — это мужчина: пристава — к ногтю, а сам — в его квартиру со всей обстановкой. Пущин тоже мужчина: дом из пяти комнат и на столе, как у купца Неведова в былое время: и вареное, и пареное, и копченое, и паюсная икра. Вот это мужчины так мужчины, а ты даже не смог вернуть своей жене ее прежнюю квартиру, в ней какой–то адвокат живет вместо Драка, царство ему небесное.

— Игнат Дубовских тоже, конечно, мужчина, — подсказал Темболат.

— И еще какой! — подхватила Ксения. — Тебя, большевика, боровшегося, не щадя своей жизни, как нынче говорят, за Советскую власть, засунули в какой–то роно, а Игната, служившего при Бичерахове в министрах, взяли в терокрисполком на хорошую должность.

— Игнат был у Бичерахова по заданию советских органов, — не очень уверенно возразил Темболат.

— Как же, по заданию! Жаль, что расстреляли моего Драчонка, а то бы он тебе рассказал, какие они вместе с ним творили задания. А вообще–то он молодчина: вышел сухим из воды и теперь, на служебном «фордике» ездит, вас таких инспектирует. Уеду я, наверно, Тека, с ним во Владикавказ, хоть поживу по–людски на старости лет.

— Скатертью дорога, — пробасил Темболат, снова усаживаясь на стул и машинально беря из тарелки ягоду. — Хоть избавлюсь от твоих дурацких слоников. Я часто думаю, и что я в тебе нашел — ей–богу, ума не приложу: мещанка до мозга костей, невежественна, корыстолюбива, завистлива, непостоянна. На лице под слоем крема и пудры ни проблеска живой мысли, в голове максимум полторы извилины.

— Все? — спросила Ксения, с каждым его словом улыбаясь все шире. Она неспеша подошла к нему, покачивая узкими, как у подростка, бедрами. — Извилин, говоришь, мало? Зато у меня вон какие извилины, — провела ладонями у себя по бокам. Темболат вздохнул и молча обхватил руками тонкую, словно обточенную на токарном станке, женскую талию.

Во дворе оприходованного Советской властью купеческого дома приехавших за мебелью встретил заросший рыжей бородой дядя. Он повертел в руках протянутый ему Нюркой Федотовой наряд из райисполкома и сказал просто:

— Берите, дорогие товарищи, все что вам взглянется, — и сам первый направился к дубовым, с львиными барельефами на филенках дверям.

— Не боишься хозяина? — спросил у него Быховский, проходя вслед за ним в знакомые с давних пор апартаменты. — Рассердится, если узнает, как ты бережешь его добро.

— Какие там хозяева, — махнул рукой бывший купеческий конюх. — Он ить теперя дрова заготовляет где–либо в тайге и возврата евоного, на мой сгад, не предвидится. Тут нынче меня Совет поставил хозяином, по бумажкам выдаю кому следует всяческую мебель. Надысь из музыкальной школы наведались, роялю забрали. Ух, и тяжела стерьва.

— А для нас здесь хоть что–либо осталось? — пророкотала идущая вслед за мужчинами Олимпиада Васильевна.

— Не извольте беспокоиться, хватит и вам, — с должным уважением обернулся на голос сторож. — Вот глядите, гостинный гарнитур — так энта мебля называется — все честь по чести, в полной неприкосновенности. Тута, бывало, такие тузы сидели на этих стульях — я те дам. Да, кажись, и вы, ваше благородие, сиживали на них, если мне не изменяет память, — подмигнул он вполне дружелюбно бывшему поручику. — Вы прикиньте, товарищи, что вам нужно, и списочек составьте — мне, стал быть, для отчёту перед властями, — а потом уж грузите с богом. Есть на что грузить?

— Найдется, — успокоил его Быховский. — Мой транспорт уже здесь, а детдомовский вот–вот подкатит с грузчиками. Так, что ли, уважаемая Олимпиада Васильевна?

— Да, — кивнула похожей на гнездо головой воспитательница. — Наш возчик с базы картошку привезет для столовой и сразу же сюда. — С этими словами она пошла гулять по комнатам, строгая, прямая, как жердь, отмечая карандашом в блокноте все, что на ее взгляд необходимо обитателям детского дома. Остальные пошли за нею следом, молча и вслух восхищаясь богатством и роскошью купеческого жилища.

— Боже, какой ковер! — прижала руки к груди Нюрка. — Павлин на нем как живой. Это же не ковер, а произведение искусства.

— Ковер как ковер — таких тута много, считай, в кажной комнате по нескольку штук, — отозвался на ее восторженный возглас сторож. — А настоящего искусства вы еще не видели.

— А где оно? — спросил Быховский.

— Вот то–то и оно, что на конюшне.

— Где–е?! — удивился Быховский.

— В конюшне, говорю. Там такой патрет: не то икона, не то картина какая. Хозяин говорил, десять тысяч отвалил за нее французам.

— И такую дорогую вещь вы держите на конюшне? — вытаращил глаза Быховский. — А ну, пойдем посмотрим.

— Пойдемте, — согласился сторож. — Может, понравится да заберете, вам молодым, так сказать, для интересу.

Конюшня была пуста, лошадей в ней не было. Остались лишь таблички с именами жеребцов «Меркурий» и «Аполлон», когда–то обитавших на этом купеческом Олимпе, да легкий запах конского пота, въевшийся в отглянцованные шерстью жерди за долгие годы. Там, в простенке между стойлами висело натянутое на раму полотно — лицевой стороной к стене.

— Вот это оно и есть, чтоб ему пусто было, — конюх подошел к полотну, повернул его.

— Эге! — Быховский машинально крутнул ус: перед ним в золоченой раме на фоне голубого утреннего неба, приминая легкое облачко, стояла в чем мать родила изумительной красоты женщина. Она как бы парила в воздухе и в протянутой руке ее сияла звезда.

— Фу, срамница! Ни стыда ни совести, — сплюнул в жеребячье стойло поборник благопристойности. А Быховский загоготал, как если бы в конюшню вбежал один из прежних ее обитателей.