Старик натянул вожжи.

— Тпру, родимый! Не знаю, как ногами, а языком крутить ты мастер, — проворчал он с видимым одобрением, слезая с передка телеги и беря в руки пустое ведро. — Ну–ка, крутани мне лучше, сынок, водички. Тебя как зовут–то?

— Ваня меня зовут, отец. А фамилия — Поздняков. Это я тебе на случай, если придется в газете про геройский подвиг читать, так чтоб ты, папаша, знал, о ком там речь.

Сгрудившиеся у колодца разведчики засмеялись, пропуская старика к бадейке, которую только что вытащили при помощи «журавля».

— Давай свою посудину, дедуля.

Но тут подошел лейтенант Светличный.

— Отставить! — крикнул помкомроты. — Не видишь, дед, гвардия пьет? — повернулся он к седому нарушителю очередности и выпятил грудь, на которой желтел новенький гвардейский значок.

— Хе! Гвардия… — усмехнулся дед. — Какая же ты гвардия, ежли в тебе настоящего росту нет. Вот когда я служил в конвое его императорского величества…

Слова старика потонули в общем хохоте.

— Прекратить смех! — побагровел Светличный и ненавидяще взглянул на насмешника. — Ты, дед, соображай, когда и с кем говоришь, понял? Знаешь поговорку: «Мал золотник, да дорог».

— И я про то гутарю: дюже дорого нам обходятся такие золотники, — подхватил, словно обрадовался, старик. — Восемь ден уже удираю от немца с такими вот золотниками, а он все на пятки жмет. Гвардия…

У гвардии лейтенанта от злости побелел кончик острого, как у скворца, носа.

— Сволоку я тебя, дед, сейчас в особый отдел, узнаешь тогда, почем сотня гребешков.

— Хе! Голубь мой сероплекий, — усмехнулся злоязыкий старик. — Мой особый отдел давно мне повестку шлет: на Ильин день восемьдесят стукнуло. Пора бы и честь знать, да больно охота поглядеть, чем все энто кончится. Ведь не должен же он, язви его в чешую, победить нас, русских. Э, да что с тобой толковать… — он махнул рукой и пошел прочь от колодца.

— Смерти не боишься, а от нее бежишь! — злорадно крикнул ему вслед Светличный.

— Не от смерти, а от фашиста, — обернулся старик на мгновенье и сплюнул в дорожную пыль.

К Светличному быстро подошел командир роты, процедил сквозь зубы, чтоб не слышали остальные:

— Ну зачем ты так?

Затем догнал старика, попросил вернуться к колодцу.

— Лейтенант пошутил, — сказал он, хмуря брови. — У него, видишь ли, очень развито чувство юмора.

— Дай–то бог, — вздохнул старик. — Хоть шуткой, хоть смехом, да было бы дело с успехом.

Набрав воды, он подошел к повозке, на которой сидела такая же старая, как он сам, бабка:

— Испей–ка, Мотря, водицы.

Услышав плеск воды в ведре, просительно заржал конь.

— Успеешь, — отозвался хозяин. — Охолони малость с дороги.

К нему снова подошел командир роты, поинтересовался, откуда и куда едет.

— Сказано, от фашиста, язви его в чешую, с самой Кубани, от Кропоткина. А едем в Моздок. Далече тут до него?

— Километров тридцать.

— Свояк у меня там живет, в Предмостном. Не знаю только — жив, нет ли. Годов двадцать, считай, не виделись.

— А где ж другие беженцы? Неужели только одни вы от немца уходите?

— Ого, милый человек! Ты бы поглядел, что в Степном делается. Там и беженцев и военных–страсть. На Кизляр идут денно и нощно. А ты, небось, сам с Волги?

— Почему так думаете? — улыбнулся Федосеев.

— При разговоре на «о» нажимаешь.

— Нет, не угадали — я вологодский, с северного края. А немцы, не слыхали, далеко отсюда?

— Говорят, не шибко далеко: где–то за Буденновском. На танках да автомобилях прет. А вы, я гляжу, на лисапетиках.

— Это мы для большей маневренности, — прищурился Федосеев.

— Ну да, я понимаю, — согласился старик. — Всякому свое корыто: хоть и не мыто, да бело. Только я вот что тебе скажу, хороший мой человек. Даве я проезжал станицу Курскую. Там видел, машина брошена.

— Кто ж ее бросил?

— Шут их знает. Видать, ушли пеши куда им надо. Так ты того… для маневренности, стал быть, и воспользуйся. Небось, есть среди твоих хлопцев понимающие в энтом деле? Да, вот еще чего… В дороге, говорю, поаккуратнее будьте. Немцы сегодня ночью возле станицы десант выбросили. Колхозный конюх в ночном видел, как на парашютах спускались человек пять, а может, десять. Ну, спасибо тебе, родимый, за водицу, дай бог тебе здоровья и твоим солдатикам. Вот напою свой транспорт, отдохнем маленько и поползем далей…

Федосеев вернулся к колодцу.

— Куда ушел комиссар? — спросил он у подчиненных.

— Они вон в том особняке, товарищ гвардии лейтенант, — щелкнул каблуками Поздняков, энергичным движением подбородка показывая на саманную хижину, на пороге которой стояла девочка–осетинка и с жгучим любопытством в черных, как смородина, глазах рассматривала веселых незнакомцев.

«Хороший парень», — с теплым чувством подумал о Позднякове командир роты, отходя от колодца и невольно прислушиваясь к возобновившемуся за его спиной разговору.

— Посмотришь, в других подразделениях: все люди как люди, — неслась ему в спину нескончаемая импровизация ротного любимца, — а у нас собрались сплошь одни инвалиды.

— Это кто же? — прошептал кто–то севшим от смеха голосом.

— Сухоруков, например. Слышите? С су–хи–ми руками. Безруков. Этот, выходит, инвалид первой группы. Андропов…

— А при чем тут я? — удивился Андропов.

— Да при том, что у тебя руки, как крюки: пальцами к себе загнуты: вон как краюшку зажал, словно черт грешную душу. Дай–ка кусочек, что–то и мне есть захотелось.

В небе послышался нарастающий гул. Все задрали головы. Интересно, свой или чужой? Многие из бойцов еще не видели вражеских самолетов. Над степью слева от хутора летела «рама», как повсеместно называли немецкий корректировщик «Фокке–Вульф‑189». Она шла на небольшой высоте, не опасаясь, по всей видимости, зенитного огня. На тонком туловище ее двойного фюзеляжа зловеще чернел обведенный белыми уголками крест.

— Дядя Степа, — толкнул носком ботинка растянувшегося на траве своего друга Поздняков и выразительно кивнул в небо, — поймай воробышка.

— Сам поймай, — нехотя отозвался Андропов, расположенный после долгой езды на велосипеде больше ко сну, чем к шуткам.

— А что, и поймаю…

Поздняков подхватил лежащий возле велосипеда пулемет, бросил ножками на сруб колодца и, присев перед ним на корточки, дал очередь по воздушной цели. Испугавшись пулеметного треска, девочка–осетинка стремглав бросилась в хату, а хлопотавший неподалеку в окружении своего куриного гарема золотисто–черный петух с криком полетел через плетень.

— Падает! — крикнул кто–то обрадованно.

— Сопля из–под твоего носа, — ответили ему насмешливо.

Самолет резко встал на крыло и, заложив глубокий вираж, как ни в чем не бывало направился обратным курсом. Поздняков пустил ему вдогонку еще одну очередь.

— Эх ты, мазила! — вздохнул Николай Безруков.

Поздняков почесал затылок.

— Подыхать полетел. Видишь, на одном моторе тянет, — сказал он таким серьезным тоном, что все вокруг снова засмеялись.

Не улыбнулся только командир роты. Выскочив из хаты, он быстрым шагом подошел к пулеметчику, спросил раздельно:

— Кто разрешил открывать огонь?

Поздняков посерьезнел. Вытянув руки по швам, без игривости взглянул в потемневшие от гнева глаза командира.

— Некогда было спрашивать, товарищ гвардии лейтенант, он ведь не стоял на месте.

— За самовольную стрельбу наряд вне очереди, — отчеканил командир роты и пошел снова в свою временную штаб–квартиру под лохматой соломенной крышей.

— Ну что, поймал воробушка? — позлорадствовал Андропов, разламывая большими руками хлеб на две половины и протягивая одну из них оскандалившемуся другу.

Отдых в осетинском хуторе был непродолжительным. Едва успели разведчики подкрепиться сухим пайком, как Федосеев дал команду собираться в путь.

— По коням! — скомандовал своему второму номеру пулеметчику Поздняков, поднимая с земли велосипед и ставя левую педаль в стартовое положение.