— Нечистое племя, говорю, с запада прет, — усмехнулся Минька, — фашисты, то есть.

— Тьфу ты! — тоже усмехнулась мать. — А я думаю, об чем энто он? И когда их только вытурят отсюда?

— Скоро, мам, — пообещал Минька, набивая хлебом рот и не забывая орудовать ложкой. — А ко мне никто не приходил?

— Приходил какой–то пацан с заводского поселка. Да ты ешь, ешь, еще подолью, щей много.

До чего же хорошо дома!

Поблагодарив мать за ужин, Минька подкатился к горячему боку разомлевшего во сне младшего брата и сразу уснул крепким сном на совесть поработавшего человека.

Колька Стоян оказался дома. Он точил на камне обгорелый немецкий штык и был так увлечен этим занятием, что не сразу заметил вошедшего в калитку приятеля.

— Минька? — обрадовался он и, с размаху вогнав трофейный штык в землю, бросился к долгожданному гостю. — Живой? Вот здорово! Я тоже живой.

Приятели обнялись, похлопали друг друга по спине от избытка чувств и стали взахлеб делиться своими переживаниями. Из этого сбивчивого разговора вскоре выяснилось, что они оба геройские парни и, что если бы не их решительные действия, неизвестно, как развернулись бы события на том берегу.

— Он на меня: «Шнелль!», а я пеньком его по голове — рраз! — махал кулаком перед Колькиным носом Минька, и глаза его горели бесстрашием и решимостью. — Потом из кобуры у него наган хвать: «Руки вверх, проклятый Кукуш!» А тут и наши разведчики подоспели. «Молодец, говорят, Минька, так их и надо…»

— А я вижу, дело — труба, ведет чертов фриц на позицию, — горячился в свою очередь Колька, и глаза его тоже метали молнии. — Хочешь–не хочешь, придется кормить сволочей кашей. Я сделал вид, что поскользнулся и — бултых с понтона в Терек — и бежать. Термос тяжелый, я с ним сразу на дно… А вокруг пули — чмок, чмок! Это по мне мой повар из пистолета…

Самую малость приврал Колька в своем рассказе. Не по терскому дну, а по терскому лесу бежал он с тяжелым термосом за плечами после того, как его конвоир–повар был убит осколком мины. И на речное дно термос отправился не с понтона, а с берега, на который Колька выбежал, подгоняемый свистом шальных пуль и осколков.

Вволю насладившись импровизацией, ребята без особого труда вернулись из поэтического прошлого в прозаическое настоящее и стали обсуждать предстоящие дела. Первое: надо пересчитать в роще танки и бронетранспортеры противника. Второе: узнать, почему, так много собралось в сквере имени Кирова легковых автомашин. Ведь не для забавы же разглядывал Минька на «той стороне» альбом с фотографиями немецких машин? «Запомни, — говорил ему полковник из разведки, переворачивая страницы альбома. — Вот эта, похожая на каплю, называется «штейер», в ней только крупное начальство ездит. Вот эта — «оппель–адмирал», эта — «хорх», тоже очень комфортабельная машина». Третье, самое ответственное и опасное: определить как можно точнее расположение немецкого склада с боеприпасами и навести на него ночных бомбардировщиков.

— Минька, а ты не брешешь? — усомнился Колька, трепеща от восторга перед обилием таких интересных заданий.

— Век свободы не видать, — провел Минька большим пальцем руки под своим заострившимся подбородком. — Насчет Кукуша давче, правда, сбрехнул малость: не бил я его пеньком по голове и пистолет отобрал уже после того, как нас захватили разведчики; а все остальное — без понта. Честное пионерское, — добавил он поспешно.

— Я тоже не нырял с моста, — признался и Колька.

Мальчишки взглянули друг на друга и расхохотались. Потом Минька снова заговорил:

— Они еще просили связать их с партизанами.

— А для чего они им?

— Вот чудак! Связь наладить.

— А как?

— Заберемся на Успенский собор и помигаем фонариком: два длинных — один короткий.

— Придумал! — ухмыльнулся Колька. — Там же фриц с биноклем сидит.

— А мы его скоро: «Прицел ноль–ноль пять, по наблюдателю противника, фугасным — огонь!» и от твоего фрица только лохмотья во все стороны. Насчет этого будь спок, все уже давно обговорено в штабе, — последнее слово Минька произнес с особой интонацией.

После непродолжительного ненастья снова наступила жара. С утра до самого вечера палило солнце, накаляя каски артиллеристов и стволы их пушек, и без того раскаленные беспрерывной стрельбой по атакующим немцам. С утра до вечера накатывались они волной за волной на позиции бригады под прикрытием бронетранспортеров и танков. Над полем боя зловеще клубился дым горящей техники и висел туман из пыли, поднятой гусеницами танков и огнем артиллерии. Зной и грохот и песок на зубах. Скорее бы спасительная ночь!

Наконец багровое от стыда за человеческое безумие солнце спряталось за Терским хребтом, и на пропахшей порохом земле мало–помалу воцарилась напряженная тишина.

— Бисмилля рахмонир рахим! [17] — воздел руки к небу заряжающий орудия Вядут Абдрассулин. — Неужели тебе повылазило, алла, на старости лет и ты не видишь, что творится на этом свете?

Он носком ботинка отшвырнул в кукурузу стреляную гильзу и уселся на пустой снарядный ящик, злой и уставший до последней степени.

— Темный ты человек, Вядут: заявление в партию подал, а сам до сих пор в аллаха веришь, — заметил на это командир орудия Аймалетдинов. — Услыхал бы Самбуров, как ты молитву говоришь, он бы твое заявление и читать не стал.

— А он разве понимает по–татарски? — прищурился Вядут.

— Я б ему перевел твои слова на русский.

Абдрассулин горестно покачал стриженой головой.

Широкие его брови перекосились от притворного огорчения.

— И это называется кунак, близкий человек. Свою родную сестру ему в жены обещал. Цэ, цэ, — поцокал языком Вядут. — Такой девушки, как моя сестра, во всей Горьковской области не найдешь да и в Уфимской тоже. Красивая Зяйнаб, словно мак в цвету.

— Да она же еще маленькая, — возразил Зинаид.

— Пока тебе жениться, она вырастет, клянусь аллахом. Девки, знаешь, как быстро растут, что твои лопухи под забором.

К пушке подошел Володя Мельниченко, протянул своим приемным отцам котелок с водой.

— У пэтээровцев достал, — сообщил с улыбкой. Он уже одет в военную форму и поэтому кажется старше своих лет.

— Сходи теперь в соседний расчет, узнай, не привезли кашу, — сказал командир орудия, с трудом отрываясь от котелка и передавая его заряжающему.

— А я уже принес ее, — засмеялся юный артиллерист. — Гляжу, на дороге лежит. Вот, смотрите, какая жирная… — и он вынул из кармана бумажный листок.

Аймалетдинов взял листок, повернул его так, чтобы освещало закатом, и стал читать вслух:

— А что я говорил! — подмигнул Володя. — Тут вам и каша, и молоко, и сало.

— Нам с Зинаидом сало есть нельзя, коран мал–мало запрещает, — проворчал Вядут и вдруг сорвался с ящика, завращал горящими от возбуждения глазами. — Какой глупый этот немец! Тьфу! Какой дурак! Бандитом нас зовет, а сам обещает кашу давать! Сам ты бандит! — погрозил он кулаком в темнеющую даль, туда, где в сгущающихся сумерках блестели в догорающих лучах заката купола моздокского собора. — Пришел в чужой дом, грабишь его хозяина и «бандит» на него говоришь. Дали мы тебе сегодня железной каши, проклятый фашист? Нажрался ты шрапнелью по самые ноздри. Завтра еще дадим!

— Бандитами он нас обзывает, конечно, зря, — согласился с заряжающим командир орудия. — А вот насчет «голубых дьяволов» я не возражаю. Даже приятно, что тебя шайтаном зовут, боятся, значит.