— «Осина»! — прокричал в трубку телефона Васильев срывающимся голосом, — говорит «Десятый». Дайте трубку «Первому». «Первый»? Я — «Десятый». Связь восстановлена!

— Спасибо, Гриша, — донесся из трубки усталый голос командира батальона Рудика.

Васильев положил трубку, отер пот со лба, расслабленно опустился на чурбан, заменяющий табуретку, облегченно вздохнул. Но тут же вскочил, заторопился к выходу.

— Отдохни, куда же ты? — крикнули ему вслед. Но Васильев уже бежал к позиции 4‑й роты.

Снова непролазная чаща и свист осколков. И вдруг ничего этого не стало. Пробегая лесную поляну, Васильев споткнулся и повалился лицом в мокрую траву–на этот раз снаряд разорвался слишком близко от него.

Первым движением Миньки при виде Кукуша было спрятаться за спину товарища, но повар уже заметил его. Спрыгнув с подножки походной кухни и что–то каркая себе под нос, он подскочил к Миньке и замахнулся блестящим черпаком. Но вмешался конвоир, и Кукуш не осуществил намерения. Брызгая слюной и тыча в Миньку пальцем, он залопотал что–то солдату. Из потока непонятных слов Минька уловил только одно знакомое — «маршиерен» и догадался, что повар рассказывает однополчанину о вчерашнем случае. Закончив повествование, он еще раз замахнулся на виновника своего конфуза, но не ударил, а лишь презрительно бросил сквозь зубы: «Руссиш сволотшь». Затем схватил его свободной рукой за воротник рубашки и рванул по направлению к своей кухне.

А за Тереком гудело и рвалось — там шел бой, и туда шли все новые и новые толпы немецких солдат, ползли, грохоча по настилу понтонного моста гусеницами, черные, с львиными мордами на бортах танки. Где–то там сидит сейчас в окопе Мишка–Австралия и стреляет из винтовки по тем, кому он будет варить вместе с этим ненавистным Кукушем суп. И Левицкий тоже там. Вот бы посмотрел старший политрук, как его моздокский знакомец подкладывает дрова в топку немецкой кухни…

— Шнелль! Руссиш швайн! — раздался у него над ухом резкий голос повара, который одной рукой открывал крышку котла, а другой показывал на стоящий у колеса кухни объемистый термос в войлочном чехле с широкими ременными лямками. — Ком герр [13] бистро.

Наполнив термос супом, повар помог Миньке надеть тяжелую ношу за спину и повел на передний край. Жуткое это место — передний край, совсем не похожее на то, где он в прошлом году ломал с Мишкой–Австралией калину для его больного деда. Весь лес, от Предмостного до Нижних Бековичей и дальше, гремит беспрерывной стрельбой и воняет пороховой гарью, и на каждом шагу трупы, воронки, окопы и опять трупы. Немецкие — в темно–зеленых френчах и русские — в светло–зеленых гимнастерках.

— Бистро! — шипит сзади повар, подталкивая палкой носильщика.

Минька перешагнул через груду окровавленных тел, стараясь не смотреть на обезображенные насильственной смертью человеческие останки. Но разве удержишься, чтоб не взглянуть на человека, у которого осталось от туловища только верхняя его часть — грудь и голова с оскаленными, словно от смеха, зубами? Ох, жутко!

Над головой, квохча рассерженной наседкой, пролетел снаряд.

Мальчишка весь сжался в ожидании взрыва — сейчас рванет, и от него, Миньки, останется, как у того немца, полтуловища. К горлу вдруг подступила тошнота, и мальчик, обхватив ствол дерева, скорчился в приступе мучительной рвоты.

— Руссиш швайн! — заругался Кукуш, но не ударил палкой, подождал, пока носильщику станет легче.

Потом они еще долго пробирались по лесной чаще, перешагивая через мертвых и уступая дорогу живым, пока грохот боя не приблизился настолько, что Кукуш решил остаток пути к линии боевого соприкосновения доверить своему подневольному спутнику. Сидя в бомбовой воронке, в которую заставила его залечь пулеметная очередь, он жестами показал Миньке, как он должен ползти к окопам, и… вдруг ни с того ни с сего начал задирать вверх руки. Минька проследил за взглядом его расширенных от ужаса глаз и едва не вскрикнул от радости: из тернового куста выглядывало вместе с дулом автомата лицо нашего бойца с красной звездой на пилотке.

— Тихо надо, ферштейн? — сказал шепотом боец, обращаясь к Кукушу, и поманил его к себе пальцем. — Иди сюда.

— Я, я, — согласно закивал головой бледный, как полотно, повар, поднимаясь на ноги. Но Минька опередил немца.

— Дяденька! — проговорил он сдавленно и бросился к красноармейцу, заплакав от избытка чувств.

— Ну–ну, — погладил тот его по стриженой макушке. — Шуметь–то не нужно, а то немцы услышат — капут нам сделают. Забери–ка лучше у него пистолет из кобуры. А теперь давай его сюда. Вот так…

И снова Минька шел по лесу, удивляясь превратностям судьбы и помахивая трофейной палкой. Только тяжелый термос с супом нес теперь не он, а Кукуш. По–прежнему гремело со всех сторон, и в горле перехватывало от пороховой гари, но у Миньки уже было другое настроение.

— Шнелль! — шипел он время от времени на спотыкающегося Кукуша и норовил ткнуть палкой пониже термоса.

Но боец каждый раз хватал его за руку:

— Нельзя пленных трогать.

— Ему можно, а мне нельзя? — поднимал Минька на красноармейца наполненные злыми слезами глаза. — Вы не знаете, как он меня бил вчера?

— Все равно нельзя, — хмурился боец. — Мы ведь не фашисты. И вообще, перестань шуметь, не на своей стороне находимся. А ну стой, — приказал он, поровнявшись с корневищем поваленного через неширокую терскую протоку дерева, и, приложив ладонь ко рту, дважды крикнул удодом. Тотчас из–за протоки последовало ответное кукование, и на вершине дерева показались еще два советских бойца в пятнистых плащпалатках. Балансируя руками и автоматами, они перебежали по скользкому стволу на правый берег протоки.

— Кого это ты, Зайчик, зацапал? — спросил один из них, рослый, голубоглазый, с летным шлемом на белокурой голове.

— Да вот, на позицию жратву несли, — качнул стволом автомата на задержанных. — Ихний повар, это — моздокский пацан.

— Тебя как зовут, моздокский пацан? — обратился военный в шлеме к мальчишке.

— Минькой. То есть Мишкой, — поправился Минька.

— Значит, подкармливаешь врага, Миша? А ты, наверно, пионер…

Но Минька не обиделся на насмешку.

— Вы меня не узнали, товарищ лейтенант? — спросил он, не в силах сдержать улыбки на измазанном грязью круглом лице. — А я вас сразу узнал. Помните, в ГУТАПе?

Лейтенант широко раскрыл глаза:

— Какой гутап?

— Ну, этот… дом кирпичный на Близнюковской улице, в нем пушка стояла. Командир орудия Николай из Алма–Аты, а наводчик — Ахмет Бейсултанов.

— Ага, кажется, припоминаю. С тобой еще был пацан, рыжий такой, конопатый.

— Ну да, Мишка–Австралия. А Вас Куличенко зовут, вы командир артдивизиона, нам об этом Ахмет говорил.

Куличенко улыбнулся:

— Был артиллеристом, да весь вышел. А как ты попал к этому? — кивнул он на немца, который со страхом и удивлением смотрел на улыбающихся русских.

Минька рассказал.

— Ну что ж, как говорится, нет худа без добра, — подытожил разговор с мальчишкой командир разведгруппы. — За линией фронта договорим остальное. А сейчас нужно двигать домой. Будем переходить там же, в стыке между 5‑й и 4‑й ротами. Прикрываем: я — спереди, Колесников — сзади. Вперед, ферштейн, — сказал он пленному и первым зашагал по лесной тропинке, шурша блестящими от дождя листьями.

— Гитлер капут, — послушно кивнул птичьей головой Кукуш.

К переднему краю двигались по–пластунски. Где–то здесь, за этой поляной, перепаханной снарядами и танками, должна находиться рота Мельника. Но почему не видно немцев? Валяются лишь трупы, да стоят там и сям обгорелые танки. «Отступил, должно быть, Федя», — догадался командир разведчиков и махнул рукой подчиненным, направляясь ползком к болотистой низинке, густо поросшей терновником и облепихой. И тут он наткнулся на лежащего возле срубленного снарядом дерева советского бойца. По тому, как шевелилась на его спине время от времени изорванная, грязная плащпалатка, Куличенко понял, что боец жив. Он перевернул его на спину и сразу же узнал в нем командира взвода связи Васильева.