В кукурузе послышался шелест, и вскоре к орудию подошел командир батареи лейтенант Цаликов. Он был в приподнятом настроении, его горбоносое лицо светилось улыбкой. А может быть, оно отражало догорающую в небе зарю?

— Ну, как вы тут живы–здоровы, голубчики? — спросил он, приняв рапорт командира орудия.

— Слава аллаху, — ответил Абдрассулин. — Сегодня мал–мало жив остался, а завтра, однако, помирать придется.

— Что–то мрачно ты настроен? — командир батареи привык всегда видеть Абдрассулина бодрым и жизнерадостным.

— Так я почему–то думал, — пошевелил бровями Абдрассулин. — Сегодня он нас весь день гонял, как зайца: мы — туда, он бьет снарядом, мы — сюда, тоже бьет. За горой спрятались — видит, в кукурузу залезли — тоже видит. Очень хороший глаз у немца.

— Вот–вот, — подхватил командир батареи. — Надо выбить немцу глаз, так мне и Красовский сказал. Поэтому приказываю: с наступлением темноты выдвинуться с пушкой как можно ближе к переднему краю, на рассвете поразить прямой наводкой вражеского наблюдателя, засевшего на куполе городского собора, и, не мешкая, убраться на прежнюю позицию. Приказ ясен?

— Так точно, — вскинул руку к пилотке командир орудия.

До чего же длинная ночь! Давно уже артиллеристы, пользуясь темнотой, сменили позицию, а ночь все тянется и тянется. Аймалетдинов поплотнее запахнулся в шинель, прижался спиной к спине похрапывающего во сне земляка. На редкость беспечный мужик этот Вядут.

За дорогой, в развалинах черепичного завода, немцы на гармошке играют, а он спит и в ус не дует, словно находится в глубоком тылу. Терпко пахнет полынью. В небе сияют звезды. От них так светло на земле, что отчетливо виден силуэт подбитого немецкого танка, за которым укрылась пушка. Родимая. Безотказная. Противотанковая. Сколько пройдено с нею фронтовых дорог. Сколько уничтожено техники и живой силы врага! Перед глазами командира орудия поплыли изжелта–серые ставропольские степи, по которым пришлось отступать в жаркие июльские дни без воды и боеприпасов. Потом их сменили родные волжские раздолья, чередующиеся с дремучими лесами. Вот блеснула голубой лентой деревенская речка. На ее поросшем ромашками берегу сидит девчонка. Да это же Зяйнаб, сестра Абдрассулина! Но почему она такая взрослая? Когда успела вырасти? Нет, это не Зяйнаб, а Зина, продавщица из Ворошиловска, из–за которой они поссорились с Вядутом, находясь в увольнении. Вот уж не думал, что из–за какой–то незнакомой девчонки можно дуться на товарища несколько дней. Ишь, как он передернул свои и без того перекошенные брови. Прямо не Вядут, а настоящий Отелло.

— Однако хватит, — говорит Вядут недовольным голосом.

— Что хватит? — спрашивает Зинаид и просыпается.

В воздухе предутренняя сырость. Над темнеющей справа в сером сумраке станицей Терской зеленеет полоска занимающейся зари. Над ней, чуть выше сверкает–переливается в небе голубая звездочка.

— Спать хватит, — поясняет Абдрассулин, сворачивая тонкими, узловатыми пальцами цигарку. Вид у него недовольный. Узкий лоб прорезали морщины. По сторонам заросшего щетиной рта пролегли глубокие складки. Казалось, что он постарел за одну ночь лет на двадцать.

— Ты чего злой такой? — Аймалетдинов вскочил на ноги, с хрустом потянулся, аппетитно зевнул в сторону спящего за рекой города.

Абдрассулин не ответил. Прикрываясь броневым щитом пушки, торопливо выкурил цигарку, затем открыл орудийный замок, заглянул внутрь ствола и вновь закрыл. Он был явно чем–то недоволен.

— Да что с тобой? — подошел к нему Зинаид. — Плохой сон тебе приснился?

— Ага, плохой, — кивнул головой Вядут, — хуже некуда. Дедушку своего мертвого видел. Пришел за мной. «Пойдем, говорит, Вядут, очень по тебе соскучился, и бабушка тоже скучает». Ночью проснулся, до самого утра курил, думал. В горле от табака першит…

Аймалетдинов натужно рассмеялся, хлопнул друга по плечу:

— Нашел из–за чего расстраиваться. Мало ли чего приплетется за ночь. Я вон твою сестренку видел во сне, будто она уже взрослая и косы у нее черные–черные. И платок на голове тоже черный.

— Худой сон, — сказал Вядут. — Убьют меня сегодня, Зинаид…

— Ну, это ты брось, — рассердился командир орудия. — Ты мне оставь такие настроения. Мы с тобой еще по дому Гитлера должны прямой наводкой, как договорились.

— Убьют меня, — повторил Вядут таким голосом, что у Зинаида пробежали между лопатками мурашки.

— А ну, готовь осколочный, — крикнул он сердито и резко открыл замок орудия.

Абдрассулин взял из рук Володи Мельниченко снаряд, приготовился послать его в казенник.

— Еще мал–мало пускай рассветет, — сказал он.

— Пускай рассветает, — согласился командир, приникая глазом к дульному отверстию и маховиком поворотного устройства подводя его к круглому окошку, находящемуся под самым куполом собора. — Сейчас я угощу этого глазастого фрица.

Воздух быстро светлел. Еще несколько минут, и каменный великан вдруг зарделся розовым светом, словно заулыбался от радости, что первым увидел выбирающееся из–за далекого. горизонта солнце. Пора!

— Прости, русский бог, за такой подарок, — сказал командир орудия и махнул рукой: — Огонь!

Пушка рявкнула, но собор как ни в чем не бывало продолжал улыбаться дневному светилу.

— Мимо, — сказал Абдрассулин, как всегда на лету отбрасывая в сторону ногой стреляную гильзу.

— Чуть–чуть мимо, — уточнил командир орудия и вновь приник к дымящемуся стволу. — А ну, давай еще осколочным.

Заряжающий цокнул затвором.

— Огонь!

Снова рявкнула пушка. Под куполом в окошке сверкнула красная молния, из него вырвался наружу белый клуб дыма.

— Вот здорово! — ахнул Володя Мельниченко.

— Прицел прежний. Три снаряда беглым–огонь! — продолжал командовать Аймалетдинов звенящим от восторга голосом.

Еще раз за разом выстрелила пушка. После чего, подхваченная множеством рук, покатилась прочь от переднего края к небольшой лощинке, где, трясясь от нетерпения, уже поджидал боевую подругу тягач, чтобы умчать как можно быстрее на прежнюю позицию.

— Скорей, скорей, братцы! — покрикивал на бойцов Аймалетдинов, упираясь руками в щит пушки. А вокруг уже с отвратительным воем рвали рассветную тишину мины, и красноватые строчки пулеметов поспешно прошивали нежно–голубую ткань неба. Сегодня «поезд войны» начал движение не по расписанию генерал–полковника фон Клейста.

Это был самый тяжелый день битвы на терском рубеже. Германское командование бросило все свои резервы, чтобы смять глубокоэшелонированную оборону советских войск и, овладев горным хребтом на линии Вознесенская — Малгобек, вырваться на просторы Алханчуртской долины, ведущей к городу нефтяников — Грозному. Вражеские танки в тот день оставили рубчатые следы своих гусениц не только на кукурузных полях в долине, но и на склонах Терского хребта. Казалось, вот–вот вскарабкаются на него бронированные фаланги, и тогда их уже ничто и никто не удержит. Но раздавался бешено–задорный крик: «Братва, полундра!», и с вершины хребта летели в наползающие чудовища противотанковые гранаты — то давали отпор оголтелому врагу пришедшие на помощь «дьяволы» 62-ой морской бригады.

— Гляди, гляди! — крикнул Абдрассулин командиру орудия, показывая пальцем на склон горы, на котором дымился немецкий танк. — В одних тельняшках бегут в атаку. Гляди, как от них немцы удирают!

Сами артиллеристы стоят со своей пушкой в балочке между двумя возвышенностями за дорогой, что поднимается зигзагами на Терский хребет.

— По автоматчикам врага шрапнелью, пять снарядов, бегло — огонь! — скомандовал Аймалетдинов.

Над цепью вражеского десанта вспыхнул белый шар разрыва.

— Ага! Не шибко нравится! — торжествующе закричал Абдрассулин. От уныния на его скуластом потном лице не осталось и следа. Он ловко бросает в прожорливую пасть своего грозного детища снаряд за снарядом и каждый из них сопровождает шутливой прибауткой; «Это — Гитлеру! А это — его старшему брату! А это — среднему брату!.. Младшему…» и так далее. Он был прекрасен в эти горячие минуты боя, некрасивый лицом и нескладный телом татарин из деревни Ново–Мочалей Горьковской области.