— Зато тебя там все хорошо знают, — усмехнулся Близнюк. — Нет, Михнев, не будем рисковать понапрасну. Ты лучше расскажи Лёне, где живет твой знакомый пацан… Калашников. А потом отправишь к кавалеристам вот этого лихого пулеметчика. Не хочет оставаться у нас, ну и, как говорится, вольному воля, спасенному рай. Маузер отдайте.

Через час–полтора Игорь Малыгин уже ехал на коне в сопровождении Георгия Михнева к 8‑му овцесовхозу, где последний встретил вчера днем кавалеристов регулярной Красной Армии.

Глава десятая

В тот же день Левицкого срочно вызвал к себе комиссар бригады. Прибыв на командный пункт 3‑го батальона, расположенный на северной окраине города в здании Сельхозснаба, что огромным своим двором образовывал угол между Садовой и Колхозной улицами, и никого там не застав кроме адъютанта, он направился к позиции, занимаемой 8-ой ротой на пустыре, по соседству с элеватором. Он шагал по шпалам узкоколейки, связывающей хлебоприемный пункт с городом Малгобеком, раскинувшимся на хребте Терского взгорья, и размышлял над тем, какую задачу поставит перед ним комиссар бригады. По всей видимости, уже сегодня немцы предпримут решительное наступление. Город–то невелик, из конца в конец можно пройти за двадцать минут. Левицкий оглянулся: слева вздымался над саманными хатками Успенский собор. Он, словно былинный воин–богатырь, всматривался вдаль, ожидая с минуты на минуту появления вражеских ратей.

Жидковата оборона на этом участке. Короткие и не слишком глубокие траншеи. На замаскированных пожелтевшим бурьяном брустверах поблескивают затворы винтовок образца 1891 года. Долго ли можно продержаться против бронированных полчищ врага? Правда, настоящий отпор врагу готовится на той стороне Терека, но здесь нужно обязательно задержать врага для обеспечения полной эвакуации отступающих войск за линию обороны. Осторожен немец, не лезет напролом. Вчера потрогал нашу оборону со стороны станицы Луковской, сегодня в десятом часу попытался овладеть кирпичным заводом с северо–западной стороны. Куда же он направит главный удар? Не сюда ли, в стык между 8‑й и 7‑й ротами, чтобы с ходу, минуя город, прорваться к терскому мосту?

— Заходи — гостем будешь!

Левицкий повернул голову на знакомый голос: из ближнего окопа улыбался ему всеобщий любимец политрук Амбарцумян.

— А угощать есть чем? — ответно улыбнулся Левицкий и спрыгнул в окоп.

— Для хорошего человека всегда найдем, — Амбарцумян нагнулся, выхватил из земляной ниши бутылку нарзана, протянул нежданному гостю. — Угощайся, пожалуйста.

Вот это удивил! В окопе — нарзан.

— А лангустов у тебя нет случаем?

Амбарцумян пошарил рукой в другой нише:

— Лангустов — не густо, а вот насчет тушенки — ешь сколько влезет. Американская. Мои бойцы ее «вторым фронтом» называют. Метко, не правда ли?

— Правда, — согласился гость. — А где твои бронебойщики?

— На курсы усовершенствования отправили. Комиссар бригады самолично проводит с ними занятия прямо на поле боя. Слыхал, как там наш осетин отличился? Танк подбил. Счастливчик, — вздохнул политрук и лукаво взглянул на гостя. — Везет людям: один первым прыгнул с парашютом, другой первым подорвал немецкий танк…

— Да ведь не он подорвал, а рядовой Михаил Попов.

— Все равно в его роте.

— Ты тоже можешь отличиться.

— Это как же?

— Первым драпануть из окопа, когда подойдут немецкие танки.

У Амбарцумяна отвисла челюсть.

— Я? — выкатил он черные глаза. Но тут же понял шутку, притворно ухватился за сердце. — Не шути так, пожалуйста, лучше нарзан пей.

— Спасибо, Аршак. И так благодаря тебе будто в Кисловодске побывал. Ну, бывай здоров, а я побегу дальше. Батя зачем–то вызывает.

— Будешь идти назад, заходи опять в гости! — крикнул вслед Левицкому гостеприимный политрук и помахал рукой.

Левицкий недолго разыскивал «курсы». Перейдя через железнодорожные пути, он увидел невдалеке от кладбища сгоревший танк, возле которого стояло и курило много военных. Среди них он различил плотную, атлетического сложения фигуру комиссара бригады. Он энергично прохаживался вдоль танка и объяснял что–то стоящим рядом бойцам.

— …Танк перед вами ракурсом в одну четверть. Куда будете бить вот вы, ефрейтор Маломуж? — донесся к Левицкому басовитый голос Кириллова. Сам комиссар по специальности механик–танкист второго класса и прекрасно знает уязвимые места танка еще со времен Халхин–Гола.

Ефрейтор Маломуж, невысокого роста, широкоплечий крепыш с застенчивыми светлыми глазами, переступает с ноги на ногу:

— Я яго, товарыш камиссар, буду биць у борт.

Маломуж белорус.

Комиссар бригады хмурит черные широкие брови.

— В гусеницы, Маломуж, а не в борт. Ведь при таком остром угле пуля из пэтээра отрикошетит от борта, понял?

— Паняв, — согласно кивает головой девятнадцатилетний бронебойщик. — Пуля отскочит ад яго борта и пападзё у бак с горучым.

Все так и покатились со смеху. И даже неулыбчивый комиссар бригады Кириллов шевельнул в усмешке твердо сжатыми губами.

— А… это вы Левицкий? — кивнул он. подошедшему старшему политруку. — Слышите, как ржут, барбосы? Такой, я вам скажу, находчивый народ. Вот если бы и в бою так, как языком. А что произошло вчера в этом, как его… ГУТАПе?

Левицкий начал рассказывать, но Кириллов перебил его:

— Я это знаю. Вы мне скажите, что за мальчишки там оказались? И они в самом деле стреляли из ружья по танку?

— Стреляли, товарищ батальонный комиссар.

— Гм… — у комиссара бригады снова посуровело лицо, на нем еще резче обозначились крутые складки по бокам рта. — Расскажите об этом нашим бронебойщикам. Сейчас. Со всеми подробностями.

Левицкий окинул взглядом бронебойщиков. Безусые, чуть постарше того парня, что стрелял вчера по уползающему танку из чужого ружья. Вон улыбается второй номер бронебойщик Луценко, высокий, чернобровый украинец, единственный сын у матери. Незадолго до отправки на фронт она приезжала в Грозный к своей «ридной дитыне». Ее встреча с сыном и данное ему при прощании материнское благословение на ратный подвиг послужило темой бесед во всех ротах батальона.

Луценко что–то говорит на ухо комсоргу роты Данцеву. На вид комсорг и вовсе мальчишка. Круглолицый, розовощекий, он кажется моложе своих восемнадцати лет. Запомнился этот ротный весельчак и запевала Левицкому во время последнего комсомольского собрания, проведенного прямо на позиции в тени акаций, растущих по обе стороны шоссе, что тянется зеленой ниткой через пустырь от вокзала к городу.

…Принимали в комсомол рядовых Грицюка и Козлова. Батальонный комсорг прочитал вслух заявление: «Прошу принять меня в ряды ленинского комсомола, так как в тяжелый для Родины час хочу идти в бой комсомольцем». Скупые строчки, но за ними искреннее чувство.

— У кого есть вопросы к Грицюку? — обратился комсорг к комсомольцам.

— Нехай расскажет автобиографию, — предложил Маломуж. Но на него зашикали.

— А у тебя самого есть она, биография? Он до самой войны, небось, штаны за партой протирал, даже влюбиться не успел, правда, Грицюк? — подмигнул Данцев.

— Пусть лучше расскажет про обязанности, — предложил Саша Рыковский, ростовский шахтер, успевший до начала войны побывать в забое.

Грицюк встал, одернул гимнастерку, сдвинул к переносью густые брови:

— У нас у всех сейчас одна обязанность — бить проклятого фашиста так, чтобы от него дым шел и искры сыпались.

Собрание одобрительно загудело. Над стрижеными головами поднялся частокол рук:

— Молодец, Грицюк! Принимаем единогласно.

В минометной роте, куда направил Левицкого после беседы с бронебойщиками комиссар бригады, был, как говорится, полный порядок. Огневые позиции оборудованы как положено. Щели для укрытия расчетов перекрыты в два наката, блиндажи — в три наката. Запас мин в складах доведен до 300 штук на каждый миномет. Все подчищено, аккуратно сложено, замаскировано, протерто, смазано.