— Народ Флоренции! — крикнул Сальвестро. — Безумие тощих едва не разрушило государство, чуть было не уничтожило благоденствие, мир и спокойствие Флоренции. Вы на себе испытали злобу и неистовство чомпи. Они хотели вашей погибели, хотели синьора, хотели новых установлений, хотели сокрушить коммуну. Но господь не допустил свершения их злобных замыслов, он вложил вам в руки оружие, дабы вы покарали злодеев и врагов государства. Пусть же вместе с презренным знаменем черни навсегда сгинут недруги законной власти!

С этими словами он размахнулся и бросил вниз знамя чомпи. Толпа встретила его слова ревом. С радостной злобой купцы и ремесленники, богатые шерстяники и торговцы, аптекари и сукноделы — вся благородная Флоренция, будто стая обезумевших от голода шакалов, захлебываясь воем, бросилась на полотнище, распростершееся на мостовой. Его сорвали с древка, на него плевали, его топтали и рвали, словно живого, ненавидимого, поверженного, но все еще страшного врага.

Со странной, застывшей, будто наклеенной на лицо улыбкой Сальвестро смотрел вниз на воющий, извивающийся клубок тел, который перекатывался над тем местом, где лежало знамя, потому что каждому хотелось пнуть его, потоптать или хотя бы только наступить на кончик. Наконец он решил, что они утолили свою злобу и достаточно натешились. Он поднял руку и крикнул, что хочет говорить. Пополаны немного утихли и, задрав головы, стали слушать. Сальвестро снова похвалил их за храбрость и решительность, однако напомнил, что враг их далеко не разбит, что им надлежит завершить начатое.

— Чомпи — что дикий зверь! — кричал он. — Сейчас они расползлись по своим норам и готовят месть. Не дайте же им снова собраться с силами! Настигните зверя в его логове, настигните и добейте! Иначе не знать вам покоя, иначе не быть миру во Флоренции.

Площадь одобрительно загудела.

— Смерть тощим! Добьем чернь в их домах! — закричали десятки голосов. — В Ольтрарно! В Камальдони! В Сан Фриано! Пусть вынесут золотое знамя!

— Они правы, — обернувшись к Микеле, сказал Сальвестро. — Пусть Бенедетто Карлоне возьмет знамя гонфалоньера справедливости и поведет их в Ольтрарно. Без знамени их храбрости и до набережной не хватит.

Через несколько минут сапожник во второй раз за этот день появился на площади со знаменем гонфалоньера в руках. Став впереди огромной толпы жирных и цеховых ремесленников, он повел их в бедные кварталы, расположенные главным образом по ту сторону Арно. На площади воцарилась непривычная тишина. Сальвестро проводил глазами последние ряды цеховых ополчений, взглянул на неподвижные тела убитых чомпи, похожие на бесформенные кучи тряпья, разбросанные на каменных плитах мостовой, и вместе с Ландо ушел с балкона. Задержись он еще на минуту, ему, возможно, удалось бы увидеть, как одно из тел, лежавшее прямо перед балконом, зашевелилось и приподнялось с земли. Это был Николо да Карлоне, знаменосец чомпи. Встав на колени, он огляделся по сторонам, недоумевая, куда же девались люди, только что заполнявшие площадь. Голова его раскалывалась от боли. Он машинально потрогал ее рукой, нащупал огромную шишку и слипшиеся от крови волосы. «Слава богу, черепушка цела», — подумал он, с трудом поднялся на ноги и тут увидел свое знамя. Оно лежало на мостовой без древка, как грязная, затоптанная, во многих местах разорванная тряпка. И все же оно оставалось знаменем, и ангел, даже поверженный наземь, продолжал лететь на его истерзанном полотнище, держа в одной руке карающий меч, а в другой — символ святой веры, разорванный надвое башмаками врагов.

Николо опустился на колени и дрожащими руками принялся аккуратно складывать грязное полотнище, бережно расправляя складки и смахивая прилипшие к шелку комки грязи. В этот момент на балконе появилась фигура Леончино ди Франкино.

— Не смей трогать! — крикнул он, стуча кулаком по перилам балкона. — Слышишь, Николо, не смей его трогать!

Николо поднял глаза, узнал Леончино и плюнул.

— Гнида! — негромко сказал он, встал на ноги, сунул свернутое знамя за рубашку и, пошатываясь, направился в сторону улицы Черки.

Книга четвертая

ИЗГОИ

Глава первая

в которой Катарина перечитывает письмо старого часовщика

Эрмеллине, дочери Нандо, прозванному Душа Нараспашку, от Никколо дельи Ориуоли, бывшего смотрителя городских часов.

«Милая моя крестница, прошло всего две недели с того ужасного дня, когда мы с тобой — помнишь? — возносили молитву господу, дабы защитил он от вражеских стрел и мечей брата твоего и близких нам людей, что повели на площадь бедный люд несчастной нашей Флоренции. Две недели. Прежде я не заметил бы, как они пролетели, а теперь вспоминаю, и кажется, будто был тот день давным-давно, словно в другой жизни. Да он и был в другой жизни, — может, бедной, может, голодной, зато веселой и без страха. Теперь же только и ждешь, что нагрянут окаянные и потащат тебя на муки, а то и на плаху. Совсем озверели жирные, ни бога не знают, ни совести, ни сострадания. Да и цеховой люд не лучше. Была бы моя воля, закрыл бы глаза и ушел куда придется, чтобы не видать каждодневно охальничанья ихнего да кровавого буйства. Но некуда мне от старухи моей деваться. Плоха она, совсем плоха…

Я было не хотел писать, не хотелось душу тебе бередить. Успели, думал, убраться из этого Содома, и слава богу. Потом решил: нет, должно им обо всем знать, и брату твоему, и товарищам его, всем, кто, спасая жизнь, бросил свои очаги и бежал в Сиену и другие места.

Начали они во вторник, в тот самый день, когда вкупе с приорами и предателем Ландо учинили перед дворцом кровавую бойню. До полуночи отряды жирных и ремесленников охраняли площадь и весь город, а в полночь большой отряд жирных и ремесленников, что позажиточней, со знаменем гонфалоньера справедливости двинулся в бедные кварталы, будто бы затем, чтобы искать тех, кому удалось убежать с площади, а на самом деле — чтобы утолить свою лютую злобу и отомстить тощему народу за то, что он посмел громко объявить о своем с ними равенстве. Всю ночь бесчинствовали и в Сан Барнаба, и в Беллетри, да и у нас тоже. Известно, что за дом у бедняка. Каждая плошка на счету. Так они, ироды, под предлогом, будто ищут кого, в каждой хибарке норовили все вверх дном перевернуть, все, что на глаза попадется, разбить и порушить. Словом, чуть не всех дотла разорили. А уж горше всего женам пришлось чесальщиков и вообще чомпи. Мало того, что мужья невесть где, в домах разор, как после нашествия какого, так еще надругательства всякие терпеть довелось от охальников…

К нам, к слову сказать, тоже заявились. Старуха моя, как их увидела, — опрометью ко мне. „Схоронись, — говорит, — хоть в погребе, пока их нечистая не унесет“. А у меня, как на грех, нога к ночи разыгралась. Ни встать, ни сесть. „Нет, — говорю, — никуда я отсюда не двинусь. Нет моих сил, будь что будет“. А тут и они входят. Человек десять. А впереди всех Джованни, братец Сальвестро Медичи. Вваливаются — и ко мне: „Был на площади?“ Хотел я ему сказать: что же это ты, мол, такой почтенный синьор, и ученый, и с достатком, а сам, как бандит, ночью по чужим домам шаришь, да промолчал. Но старуха моя молчать не стала. Налетела на них, что наседка. „Какая может быть площадь? — кричит. — Не видите разве: человек не то что встать, сесть не может“. Ну, Джованни видит — все правда, что она говорит, и ничем, значит, тут не поживиться, озлился да как толкнет мою старуху. „Сгинь, — кричит, — не лезь не в свое дело!“ Та, конечно, повалилась как сноп. Да так, что и встать не может. Потом уж я ее еле-еле на кровать перетащил. С того дня все стонет. Не дай бог, пережить ее придется…