Увидев Верховцева, Гусев отодвинул в сторону недопитую кружку и повернулся к полковнику:

— Вот Верховцев. Прошу любить и жаловать!

Полковник пожевал губами и чуть заметным кивком головы ответил на приветствие Верховцева.

— Обстановку знаете? — отрывисто спросил он недовольным тоном, словно Верховцев был виноват в том, что вот уже столько дней дивизия отступает, теряя людей и технику, и никак не может уйти из-под ударов наседающего врага.

Как только заговорил полковник, Гусев пошел в темный угол избы и присел на деревянный непокрытый сундук. Верховцеву показалось, что командир полка огорчен и встревожен.

— Знаком с обстановкой, — коротко подтвердил Верховцев. Он еще не знал, о чем будет идти речь, но догадывался, что положение дивизии, по всей вероятности, осложнилось и ночной вызов имеет к этому прямое отношение.

— Тем лучше, — и полковник, резко поставив на стол кружку, посмотрел в угол, где сидел Гусев. — Вот прошу, полюбуйтесь, — раскрыл он висевший на боку планшет и провел по карте пальцем. — Один мост остался, а за ночь нужно и медсанбат перебросить, и тылы… А тут еще беженцы, детишки, старики. Смотреть тошно!

Полковник поморщился и снова метнул сердитый взгляд в сторону молчавшего Гусева:

— В шесть утра мост саперы взорвут. Арьергардные подразделения переправятся вот здесь. Брод есть. У нас такой план: оставить небольшой заслон на этом берегу. Для противника будет неожиданностью — немец ведь по шаблону думает. Задержится. И позволит дивизии выйти на новый рубеж. Ясно? — Пожевав губами, спросил мягче: — Сколько в роте бойцов?

— Сорок шесть.

— Не густо. — На минуту задумался, потом решительно махнул рукой: — Ну, да все равно! Вам задание: прикрыть брод на этом берегу. Роту усилим батареей противотанковых пушек. Держаться до…

Полковник замялся и глянул в темный угол избы, словно ожидал, что сидящий там Гусев придет на помощь в этом не очень приятном разговоре.

— Понимаю, — кивнул головой Верховцев. — Задание выполним.

— Вот и отлично. Во всяком случае, нужно продержаться минимум до восемнадцати часов. Подробно вас проинструктирует начальник штаба дивизии. Он в соседней избе. Есть вопросы?

— Разрешите обратиться с просьбой.

Полковник насторожился:

— Что такое?

— Политрук моей роты получил известие, что его жена и ребенок находятся в госпитале в Можайске. Под бомбежку попали. Жена при смерти. Я обещал, что, когда перейдем реку, буду ходатайствовать о предоставлении ему…

Полковник неодобрительно покачал головой:

— Не время. Как же вы без политрука будете? Сами понимаете, что…

— Не беспокойтесь. Народ в роте хороший. Приказ выполним.

— Через час моя машина идет в штаб армии. Пусть политрук собирается в дорогу, — проговорил полковник и быстрым привычным движением сложил карту, испещренную красными и синими пометками.

— Спасибо, товарищ полковник. Разрешите идти?

Полковник встал, заслонив спиной лампу.

— Желаю удачи!

Гусев вышел из своего угла, взял Верховцева за локоть:

— Ну, прощай, Алексей Николаевич! Кому-то ведь надо… А любого на такое дело не пошлешь. Тебе ж я как самому себе верю. — Гусев замолчал. Левое веко дернулось, отчего лицо командира сразу стало больным. Тихо добавил: — Если родным надо что передать, то…

— Благодарю, Андрей Федорович!

Гусев нащупал руку Верховцева и крепко сжал своей горячей рукой.

— Прощай, дорогой!

Командиры взводов в ожидании возвращения Верховцева собрались в его избе. Курили, прикидывали, зачем среди ночи командиру полка понадобился капитан.

— На том берегу оборону займем. Факт! — как всегда, безапелляционным тоном утверждал Витенков, самый молодой из офицеров, живой, скорый на решения. — Хватит отходить. Сейчас у бойцов на фашистов такая злость, что зубами рвать будут — дай только команду. Я-то знаю!

— Пора бы! — вздохнул командир первого взвода Окунь, остроносый, с темной, словно дубленой, кожей худого лица. — Осточертело это отступление — хуже горькой редьки! — и зло сплюнул через потрескавшуюся губу.

Политрук Федор Иванович Чукреев сидел возле лампы и перешивал пуговицы у новой гимнастерки — ворот был широк для его морщинистой и от загара черной, как голенище, шеи. Лицо политрука с запавшими глазами было спокойным, только губы, словно свела их судорога, намертво сжаты. Чукреев не принимал участия в разговоре и даже не слышал, о чем говорят командиры. Со вчерашнего дня, когда пришло известие, что Люба тяжело ранена и лежит в госпитале и с нею Зиночка, политрука словно подменили. Что бы ни делал он, чем бы ни занимался, мысли его все возвращались к жене и дочке. Вот и сейчас он рассчитывал, сколько времени займет дорога в Можайск, застанет ли в живых жену, что будет делать с дочкой. В Можайске нет ни родных, ни знакомых — хоть в полк вези сиротку!

Когда Верховцев вошел в избу, на всех лицах был один вопрос:

— Что?

Коротко изложил командир задачу, поставленную перед ротой. Говорил о ней как о трудном, но отнюдь не чрезвычайном задании. Впрочем, командиры взводов были людьми военными, отлично знали, что значит прикрывать отход войск до последней возможности, и не требовали, чтобы Верховцев ставил все точки над «и». Но по тому, как они встали, подтягивая ремни, по лицам, нахмуренным и озабоченным, Верховцев видел, что они ясно поняли смысл предстоящего. Витенков задумчиво смотрел на огонь, проговорил вполголоса:

— Не каркай, — рассердился Окунь, Он и в обычное время не любил, когда Витенков сбивался на стихи, а сейчас эта привычка лейтенанта показалась ему чуть ли не проявлением трусости.

— Я ничего… так… — смутился Витенков. По своей молодости он больше всего боялся, чтобы товарищи не заподозрили его в малодушии. — Гранат бы только побольше противотанковых…

Политрук понуро сидел, положив на колени гимнастерку, так и не пришив пуговицы.

— А ты, Федор Иванович, — обратился к нему Верховцев, — собирайся. Командир разрешил отпуск.

Политрук пристально посмотрел на Верховцева. Его щетинистое, за два дня страшно осунувшееся лицо чуть порозовело.

— Не ожидал я, Алексей Николаевич, что ты меня обидишь. И в такую минуту!..

Верховцев хотел было возразить, даже прикрикнуть. Но, взглянув на политрука, осекся.

— Ну, раз так, то иди готовь людей. В шесть часов утра мост взрывают.

Когда все ушли, Верховцев сел за стол, вынул из планшета листок бумаги. В мыслях все было просто, ясно, а вот как на бумаге будут выглядеть эти несколько фраз? Не слишком ли сухо, казенно? А хотелось бы рассказать и о детстве, проведенном в Стрелецкой слободе на окраине старого губернского города, и о кирпичном заводе, где впервые услышал он кислый запах трудового рабочего пота, и о голосистых комсомольских песнях, и о в первый раз в красноармейском строю сказанном слове «есть!».

Но разве напишешь обо всем на листке, коротко озаглавленном «В партийное бюро полка»?

И карандашом — даже ручки не найти в брошенной избе — Верховцев написал:

Долго сидел задумавшись. До утра, до тех пор, пока рота займет оборону у брода, ему надо еще написать письмо жене, детям. Но куда? Разве он знает, где теперь Анна, Юрик, Светланка? Куда забросила их война? Да и живы ли они?

Все равно! Он должен сказать им последнее слово. Без этого невозможно идти в бой, на смерть. Верховцев вынул из планшета еще один листок бумаги, написал: