Что ж им продать простого человека? Нас, рабов Божих, конечно, за зад и в конверт. Батьку куда то в лагерь законопатили, а меня подержали и выпустили.

— Чего ж ты не вернулся в деревню?

— А что я тама делать стал бы? Мамка старая уже была… Двое сестер малых… Что с ними за полгода сталось? Вряд ли кто и выжил…

Митя опустил голову. Все замолчали. И странное ощущение охватило всех — словно на небо нашла серая туча, и краски яркого мира вокруг них поблекли.

Но потом радость жизни опять вернулась — молодость брала свое. Опять все шутили и смеялись беззаботно и шумно, словно счастье не хотело уместиться внутри, и все время выплескивалось наружу, как брызги кипящей воды.

Сережа залихватски закрутил свой белокурый чуб, весело забренчал на гитаре и звонко запел:

Не очень музыкальный, но веселый и дружный хор подхватил песню. Никто из молодых людей не обратил внимания, что мимо них уже несколько раз пронеслась какая то моторка с важной дамой, рассматривавшей их в бинокль. Сзади их лодочки тащился, не отставая, грузовой пароходик, а по набережной вдоль реки полз закрытый грузовик. Если бы наши друзья могли заглянуть внутрь машины, они с удивлением увидали бы там скрытно направленный на них объектив большого телескопа и небольшую радио — станцию. Охота на людей шла во всю. Садовский крепко заплетал своими сетями компанию молодежи, звонко хохочущую на реке…

Когда лодка выплыла за город и стала приближаться к берегу, едва слышно затрещала радио — станция в грузовике. Несколько моторных лодок самого разнообразного типа потянулись вверх по реке. Зайдя за излучину, каждая из них быстро выгрузила людей со странным снаряжением — подзорной трубой, револьвером и круглым спинным ранцем. Люди эти немедленно рассыпались в кустах, окружив молодую компанию сетью слежки.

Из одной из лодок вынесли какой то странный аппарат, похожий на ряд параллельно установленных граммофонных труб. Этот аппарат был быстро установлен метрах в 100 от наших друзей и прикрыт рваной «рыбачьей» брезентовой палаткой. Трубы эти, словно чуткие уши, направились в сторону «дичи».

Между тем друзья весело возились на песке под еще горячим осенним солнышком и, казалось, не думали никуда двигаться. Митька мигом развел костер, девушки достали из сумок провизию и, забравшись в прибрежные кусты, компания расположилась настоящим бивуаком, словно намерена бы и пробыть здесь до ночи.

По прежнему весело и беззаботно раздавался смех, но чем ниже садилось солнце, тем чаще проскальзывали нотки нервности у Ирмы, Николая и Сережи. Тамаре изредка казалось, что в оживлении ее друзей было что то лихорадочное. Потом это внезапно прорвалось.

Когда солнце коснулось своим краем дальнего леса, Сережа пристально поглядел вдаль на холмы, окружавшие Москву, и, повернувшись к Николаю, просто сказал:

— Ну, брат, кажется, пора!

Моряк сжал зубы так, что на щеках его вздулись желваки. Лоб его прорезался глубокой складкой.

— Да, пора, ответил он так же коротко, и тяжело вздохнул. Лицо Ирмы тоже изменилось. Из возбужденно-веселого, оно сделалось напряженным и сосредоточенным, словно она должна была приступить к какой то серьезной и опасной операции. Чуткая Тамара заметила эту перемену и эти следы волнения.

— Что это вы, милые, с равновесия сбились? Неужели устали так быстро?

— Нет, не устали, медленно ответил Сережа, пристально глядя ей в лицо. Просто мне нужно будет на некоторое время покинуть вас — тут невдалеке… у меня… дело одно… маленькое есть. Так: пустячок…

— Так почему же это вас волнует?

— Разве видно?.. Нет, это так… А просто от вас уходить не хочется… ни на минуту…

— А может быть, словно выдавил из себя Николай. Может быть… отложим или… пойдем вместе? Боюсь я за тебя.

— Не надо, так же глухо и тихо ответил юноша. Так лучше, как мы раньше решили. Все равно, как ни крути — риска не избежишь. А жить под постоянным оком ГПУ и знать, что впереди все равно неизбежно что то нужно сделать — ну его к чорту! Лучше уж сразу, как головой в холодную воду… Да и дело не в цене, а в выполнении. Все равно когда нибудь рискнуть да придется… Ничего!.. Я знаю, дорогой мой, что у тебя на сердце. Но ведь, если мне не удастся — ты останешься и наш русский долг выполнишь. Не мучь себя теперь. Ничего!..

Моряк словно не заметил с какой дружеской лаской Сережа положил ему руки на плечи. Его мужественное лицо было почти искажено, словно от боли. Было очевидно, что какая то мучительная борьба идет в его душе. Потом он тряхнул головой.

— Вот, чорт… Никогда не думал я, что долг может быть таким тяжелым!

Тихий разговор друзей не был слышен. Потом Сережа заставил себя весело улыбнуться и резко повернулся к Мите.

— Пойдем, Митя, вместе. Ладно?

— А куда?

— А тебе разве не все равно? Митька осклабился.

Катим, миляга, куда хошь! Я ведь с тобой, дядя Cepera, хоть на тот свет! (Ирма невольно вздрогнула). Все едино — хужее, чем на этом, верно, не будет… Пойдем. Эй, Шарик!

Собаченка, дремавшая под кустом, вспрыгнула и поглядела умными глазками на хозяина.

— Пойдем погулять с Сережей, Шарик? А?

Желтый хвостик радостно завилял.

— Ну, еще медленнее сказал Сережа, и протянул руку Ирме. Та крепко ее пожала, но потом, повинуясь непреодолимому женскому инстинкту прощания с мужчиной, идущим в бой, обняла его и крепко поцеловала в губы. Потом Николай с какой то неуклюжей торжественностью сдавил руку юноши своими мощными лапами и молча прижал друга к своей груди. Тамара с встревоженным удивлением смотрела на эту сцену.

— Чего это вы?

Ирма не сразу нашлась.

— А просто так… Нежность к Сережику нахлынула…

Тамара перевела свои внимательные глаза на Сережу. Он со смущенным лицом протягивал ей руку и улыбался. Что то неестественное показалось девушке в этой привычной улыбке, и она внезапно инстинктом любящей женщины почувствовала опасность. И когда в ответ на вспыхнувшую в ее глазах тревогу, лицо юноши чуть дрогнуло, она безотчетно протянула руки, обняла и крепко поцеловала своего «футболистика».

— Эва вы? Словно на войну идем, пошутил Митька. Нализаться никак не можете. Видать, вкуууусно!

Еще не успел он закончить своей шутки, как руки Ирмы обвились вокруг его шеи, и он вздрогнул от прикосновения нежных женских губ.

— Вот и тебе тоже! воскликнула Ирма, но в ее голосе словно что то надломилось. Моряк с дружеской лаской подхватил Митьку на руки и высоко поднял вверх.

— Вот тебе, насмешник! Думаешь — чемпионом сделался — так на тебя тут и управы нет? Потом он опустил паренька и тоже сердечно его поцеловал.

— Ишь ты? Меня в жисть столько не целовали, как тут за одну минуту! Теперя вы, Тамара, что ль? Чего уж обходить? Тут, я вижу, работа оптовая.

Все засмеялись, и Тамара в свою очередь обняла беспризорника.

— Ну, теперь, кажись, вся программа закончена. Шарик, фью!

Сережа еще раз обвел глазами своих друзей, и лицо его сделалось суровым.

— Ну, чего там, Митя. Идем! Он сделал несколько шагов к кустам, но потом внезапно повернулся. Его глаза прямо взглянули в глаза друга, словно ему нужно было там найти какой то новый дополнительный запас сил. Тот понял это желание. Он широко шагнул навстречу юноше, и они протянули руки друг другу.

Это молчаливое рукопожатие было для них полным слов. Эта встреча глаз, это прикосновение рук передало из души в душу то многое, чего нельзя было выразить словами. Глаза сказали о бодрости и о том мужском долге, когда из души мужчины уходит даже память о женщине и семье, и внутри звучит только одна нота, напрягается одна основная пружина жизни — сделать то, что диктует совесть и без чего нет покоя душе…