Все в этом бренном мире связано друг с другом. Как говорят в шутку: «Пессимизм шаха персидского влияет на произрастание деревьев в северной Лапландии»…

Жизнь путана и пестра, особенно в наше время. Комбинации событий укладываются часто таким неожиданным и прихотливым узором, что первые звенья этой цепи ничем не напоминают конечных, а промежуточные больше положи на выдумку, чем на действительность…

Решение двух советских беспризорников украсть футбольный мяч оказалось важнейший звеном длинной цепи событий, связанных с тайной руки адмирала. Не будь этого решения, сложившегося в жаркий южный день у футбольного поля — может быть, отчаянный вскрик русского матроса, заглушенный 20 лет тому назад залпом красногвардейцев, оказался бы напрасной попыткой передать в молодые руки то, из за чего можно было с чистой совестью, не опуская глаз, встретить смерть лицом к лицу…

…Яркое раннее летнее утро. Поля еще покрыты светло сиреневой дымкой тумана. Солнце только начинает золотить верхушки тополей на окраине небольшого городка, почти деревни. Беленькие украинские хатки еще спят, но чудится, что через темные пятна маленьких окон чьи то испуганные глаза со страхом следят за небольшой группой людей, направляющихся к оврагу.

Ведет группу молодой еврей в штатском с наганом в руке. За ним четыре солдата, между которыми — богатырь матрос со связанными руками.

Матрос — на голову выше своих конвоиров, грязных усталых солдат в мятых красноармейских шлемах. Он озирается кругом блестящими лихорадочными глазами, словно не веря, что маятник его жизни отсчитывает последние секунды… Идет он прямо и ровно, и губы его на лице, окаймленном небольшой белокурой бородкой, крепко сжаты.

Край оврага.

— Становись вот сюда, белая сволочь! Выстраиваются солдаты, небритые, голодные, злые. Матрос стоит перед ними. Его белая форменка порвана и запятнана грязью. Голова повязана чем то, похожим на старую рубашку, сквозь которую проступили пятна крови. Первые лучи солнца, пробившись сквозь утренний туман и дальние деревья, тенями ходят по его бледному лицу. Края синего матросского воротника треплются свежим полевым ветерком.

Веселый жаворонок вспорхнул навдалеке и со звонкой трелью тонет вверху. Вот аромат полевых цветов донесся до людей, словно желая влить мир в их озлобленные и мятущиеся души…

Но ни злое лицо еврея, ни угрюмые лица солдат не смягчились перед картиной чудесного Божьего утра. Только матрос с тоской взглянул на чистое бледно-голубое небо и глубоко вздохнул своей богатырской грудью.

Неужели это — конец? Неужели нет выхода? Неужели этот вот взгляд, этот вздох — последние в его жизни?.. Боже мой, как хороша жизнь!..

— Сознаешься, что ты — белый шпион? кричит заплетающимся голосом еврей с наганом. Даешь показания? Зачем через фронт шел? Откуда те часы золотые взял? Кто это такой — Деревенько? Ну?.. В последний раз тебя спрашиваю!

Но матрос не слышит его, словно его раненая голова не может осмыслить происходящего. Отблеск какой то напряженной и мучительной внутренней борьбы проходит по его измученному лицу. Задрожал мускул щеки, потом дрогнули губы и опять судорогой сжались в прямую линию, не проронив ни слова.

Никого… Спасенья нет… Еще один взгляд вокруг. Перед ним черные точки в дулах винтовок, а над ними злые глаза. Конец. Смерть… И отчаяние сильного человека вспыхивает в серых глазах богатыря.

— Братишки! резко звучит срывающийся голос. Вы — ведь все таки русские люда. Не жидова проклятая… Богом вас заклинаю: ежели кто встретит где честного русского офицер а, передайте ему, что тайна на руке адмирала… Пусть он…

Жестоко кривятся губы еврея, Взмах руки, и нестройный залп грохочет в утреннем воздухе.

Богатырь шатается. Его широко раскрытые глаза, словно проклиная, не отрываются от лица своего убийцы. На белой форменке расплываются алые пятна крови. Могучее тело борется со смертью. Богатырская грудь разрывается в тщетной попытке еще раз вдохнуть свежий воздух утра. Еще хоть раз!.. Связанные руки конвульсивно рвутся за спиной, в поисках опоры… Но смерть уже рядом, и матрос медленно падает лицом вниз, словно, чтобы поцеловать матушку-землю в прощальный раз. Потом его тело медленно сползает по склону оврага.

Солдаты с красными звездами на шлемах, невольные палачи, хмуро и угрюмо смотрят на упавшее вниз могучее тело матроса с таким простым, родным, русским лицом, теперь залитым кровью. Кровью пролитой… за что? И какую тайну унес он с собой туда, откуда нет возврата?.. Проклятая гражданская война!..

— Эй, чего стали? Мертвяков не видали, что ли? раздается грубый окрик, и солдаты медленно уходят.

Испуганный залпом, примолкший было жаворонок снова пустил звонкую трель своей простой радостной песенки, приветствуя торжественно поднимающееся солнце…

Юноша, сидевший у стола с опущенной на руки головой, пошевелился и выпрямился, словно отгоняя от себя нахлынувшие видения. Но еще не сразу эта картина, нарисованная его пылким впечатлительным воображением, растаяла перед закрытыми глазами. Скупые слова таинственного письма, которое только что молча было прочтено, были мгновенно дорисованы его молодой фантазией такими яркими красками, словно юноша сам видел то трагическое утро 20 лет тому назад…

Он решительно тряхнул головой и посмотрел кругом.

В комнате было темно. На столе в стеклянной пепельнице догорал листок бумаги. Тоненькие несмелые струйки огня бегали по коряво написанным строчкам загадочного письма, и светло-синий дымок вился над ними капризными струйками.

Улица бросала немного света в комнату. Темным силуэтом выделялась за столом небольшая фигура хозяина, и короткая трубка своими вспышками обрисовывала светлую линию седых усов. В позе мыслителя застыл в углу массивный человек. Рядом скорей угадывался, чем был виден, силуэт женской фигуры, прислонившейся к его плечу. Все молчали и пристально смотрели на последние блики огня, уничтожавшего бумажку, над которой все они так напряженно думали.

Юноше с его кипучей жизнерадостной натурой молчать, видимо, дольше стало невмоготу.

— Ну и ну! Ей Богу, тут без бутылки никак не разберешь!

Этот звонкий голос, казалось, разбил очарование. Старик шевельнулся, вытряхнул из трубки тлеющий пепел на остатки бумаги в пепельнице и тщательно размешал все своей «носогрейкой».

— Без бутылки? медленно переспросил он мягким голосом. Нет, Сережа, ясная голова с бутылкой несовместима. А тут для решения этого дела нужна очень ясная голова. Я ведь не зря вас сюда, ребята, позвал. Мне решение этой загадки уже не под силу, да и прыгать между зубами ГПУ — не по моим годам. А мне почему то очень кажется, что в этом таинственном деле без внимания ГПУ никак не обойтись… Вот поэтому то я и решил сжечь это письмо, чтобы уменьшить ваш риск, если вы за это дело возьметесь. Надеюсь, что вы хорошо запомнили все, что в нем было написано. А беретесь ли вы за это дело — повторяю — дело ваше.

Он протянул руку и повернул выключатель. Комната залилась светом. Высокий стройный юноша, говоривший о бутылке, порывисто поднялся.

— Наше — так наше, с задором отозвался он на слова старика. Ничего, Владимир Алексеевич. Наплевать! Где наша не пропадала? Насчет пугливости у нас — «отсутствие всякого присутствия». Мы, елки-палки, за все беремся! Как это поется в нашем авио-марше:

Белокурый чуб сполз на лоб, и две полосы белых зубов словно озарили молодое смеющееся смелое лицо.

— Нам, Сережа, разум дал не только крылья и моторы, но и осмотрительность, усмехнувшись, медленно и спокойно, словно взвешивая и вбивая слова, ответил коренастый человек в форме командира Красного Флота. Вот — штормовой ты человечина! И когда это ты, футбольная твоя душа, перестанешь балаганить и будешь к чему либо серьезно относиться?