— Ш-ш-ш-ш!.. недовольно зашипел на него старик. Опять ты! Будто не знаешь, что в наше время даже стены имеют уши. Сексот на сексоте сидит… Пожалуйста, не касайтесь здесь этой темы. Если решитесь взяться за это дело — беритесь. Но меня в него пока не впутывайте. Вы знаете — я не трус, но просто я не имею права рисковать своей жизнью пока еще неизвестно за что. Думаю, что я еще пригожусь настоящей России. А эти приключения, спорт и опасности — не по мне. Для меня, старика, Лубянка — это не интересное жизненное переживание, а смерть… Помните, как сказал Маяковский:

Сил у меня осталось мало, и я не могу ими рисковать. А у вас этих сил — непочатый край. Поэтому, если вы заинтересуетесь этим письмом и решите действовать — Бог вам в помощь. Я охотно снабжу Вас советами и деньгами, но пока останусь в стороне. Вы понимаете меня, ребята?

— Ладно, не беспокойтесь, Владимир Алексеевич, решительно сказал моряк, вставая и выпрямляясь по военному. Да будет тебе авралить[9], Офсайд Иванович, дай все взвесить. Мое, так сказать «кокретное» предложение, товарищи пролетарии и пролетарочки, вот какое: пусть каждый обмозгует это дело по одиночке, а потом встретимся и решим вместе, что и как.

— Конечно, откликнулась Ирма. А я дня через три как раз могу достать путевку на лодку на водной станции Пищевиков[10]. Проедем к Воробьевке[11] и заодно там потолкуем на свободе и без лишних ушей.

— Идет, товарищок врачиха! Заметано! весело поддержал ее Сережа. А теперь перестанем мозолить глаза бедному Владлексеичу и потопаем по домам. То-есть, кому по домам, а мне, бедному сиротинке, в осточертевшее общежитие. Ах, что б ему сгореть… Дайте, пожалуйста, Владимир Алексеич, папироску — с горя закурим.

Ирма неодобрительно покачала головой.

— Что это тебя, Сережа, укусило? Зачем тебе папироса? Ты ведь не куришь?

— А так — побаловаться. Погрызть что либо со злости, да с голодухи.

— Вот чудак… Да и вы, дорогой Владимир Алексеевич, поменьше бы курили. Вы ведь только за этот час — я заметила — три раза трубку набивали заново.

Старик мягко усмехнулся.

— Что и говорить — ты, Ирма, права на все 100 процентов. Да только ты судишь со своей узкой медицинской точки зрения.

— Ну да, конечно: нельзя же себе в самом деле жизнь сокращать! А кроме медицинской точки зрения — как еще куренье рассматривать? Просто вредная привычка и больше ничего.

— Не будь так резка, дружок… Для старого курильщика дело не только в физическом удовольствии. А и глубже… Есть в куренье иная — психологическая, так сказать, тонкость. Видишь ли — человек с трубкой или папиросой никогда не чувствует себя одиноким… Тебе этого, может быть, и не понять, а мне, одинокому старику, трубка многое скрашивает… Так то, моя девочка…

Старик опять улыбнулся своей доброй улыбкой.

Ну, а теперь давайте действовать, так сказать, по специальности. «Молодости — движение, старости — покой», процитировал он. Действуйте, двигайтесь. А пока там что — расходитесь. И уговор: если ГПУ придерется к нашей встрече и будет спрашивать, отчего, да почему — будем объяснять, что собирались поговорить о помолвке Николая и Ирмы.

Девушка удивленно подняла глаза на старика и вспыхнула. Моряк ободряюще положил ей руку на плечо и смущенно усмехнулся.

— Ну, и пронзительный же у вас взгляд, Владимир Алексеевич. Ведь в самую точку попали. Мы в самом деле скоро с Ирмой женимся. Но откуда?…

Сережа фыркнул и ударил себя ладонями по бедрам.

— Ну, еще бы… О-го-го! Да тут, видно — настоящее чародейство. Владлексеич под собой на три метра видит! Настоящая «тайна Мадридского двора»… Фу ты, нелегкая! «Невеста была в белом платьи, жених же весь в черных штанах»… Ох, уморил! Секреты ваши… Ах вы, оболтусы Царя Поднебесного! Тетери влюбленные! Да на Лубянке, верно, давно уже дело специальное заведено о ходе вашей любви… «Никто не знает»? Ах, вы… Тьфу, и до чего же эта любва людей слепыми делает? Ходят, чудаки, вечерами под ручку, никого не замечая, пихая друзей по влюбленной рассеянности, а потом — на тебе! «У-див-ля-ет-ся»? «Тайна»?.. Ах ты, Ромео двенадцатидюймовый…

Сережа звонко хлопнул моряка по широкой спине. Все невольно засмеялись.

Только вы, ребятки, не обижайтесь, мягко подхватил старик. Мы ведь все тоже «любя»… А теперь уходите, пока с вами вежливо разговаривают.

Так сказать: «закройте дверь с той стороны»? Так что ли? «Приходите почаще — без вас веселей»?.. Ха, ха, ха… Не обижайтесь, милый Владлексеич. Ей Богу же, я тоже «любя»… А пока там что пойдем, товарищи!

И откуда, Сережа у тебя берется? Ей Богу, словно, испорченный граммофон!

А пусть поет, стала на защиту веселого студента Ирма. Это у него такая реакция на жизнь.

Правильно подмечено, Ирма, защитил веселого студента и старик. Пусть поет. Да и вообще, как я посмотрю на вас, новое советское поколение, — да сравню с молодежью царского времени — так, признаться; вы много жизнерадостнее и веселее. Почему — уж и объяснить не смогу… Казалось бы — и голод, и холод, и бедность, и нагрузка — а вот поди ж ты… Смеются и поют!..

— «Смех — дар Богов» — важно процитировал Сережа…

…с зажатой в пальцах папиросой остановилась в воздухе. Глаза впились в строчки:

Архивного заключения — «расстрелян», «сослан», «умер», «освобожден» или чего либо в этом роде не было. Лихорадочно перелистав несколько страниц этой папки, чекист прочел заключительные строчки:

Это было редкостью — человек, бывший на прицеле ВЧК, исчез, словно растаял в воздухе! «Сведений не поступало»… Гм… Странно…

Чекист опять погрузился в задумчивость. Его худая щека изредка нервно вздрагивала, и по лицу волной проходила судорожная гримаса. Наконец, словно на что то решившись, он взял трубку.

В кабинете начальника секретного отдела ОГПУ зазвонил внутренний телефон. Сидевший за большим заваленным бумагами столом тучный чисто выбритый латыш, не поднимая головы, протянул руку к трубке.

Алло? Я слушаю.

Товарищ начальник?.. Говорит Садовский. Можно к тебе с докладом?

Через несколько минут уполномоченный входил в кабинет.

Ну, что там у тебя, Садовский? — недовольно спросил начальник. Что за спешка?

Да уж очень интересное дело наклевывается, товарищ Мартон. Чем то важным пахнет…

Ишь ты? А ну, давай, покажи. Садовский положил перед начальником рапорт сексота. Тот внимательно его прочел и поднял холодные острые глаза на своего сотрудника.

— Т-а-а-а-ак, протянул он. Ну, и грамотеи у тебя, твои сексоты! А что там за пост?

— Это в доме на Старой Якиманке. Пишет дворник. Правда — неграмотно, но, надо сказать, нюх у него есть и наблюдательность тоже… Этот Петров — бывший полковник, а теперь преподаватель 241-ой школы-семилетки. Сам он давно уже пассивный и неопасный. Мы его в Москве в вид приманки держим: нет, нет, а кто нибудь из провинции по старому знакомству заезжает. Нам легче для слежки… Вот и теперь — сразу трое ребят собралось. Не зря ведь? Не на именины… И свет тушили и что то жгли. И слово «тайна» и «адмирал Деревянный».