Никогда раньше ему не доводилось столько думать. Обо всём. Тут такое сплелось. Донбасс, окопы… Вспомнил Абызова и рядом с ним почему-то подпоручика, которого застрелил возле пулемёта. Думал и про Анну — как она подошла к солдатам, которые стояли с винтовками наперевес, как согревал ей руки возле Таврического, а потом — как она уже дома вышла из комнаты… Такая пружина в нём затянулась, что хоть сегодня в «последний и решительный бой». Он спал четыре-пять часов в сутки, но не чувствовал усталости. Лез куда надо и не надо, а душа горела и ещё требовала чего-то. В нём вызревало смутное предчувствие, что если не произойдёт каких-то невероятных событий, то однажды он окажется за решёткой или встретится с пулей, посланной из-за спин митингующих.

Как-то зашёл в завком и увидел двух мужчин, судя по всему, не здешних. Они сидели в сторонке, чего-то дожидались. Под ногами — тощие котомки, «сидора». Значит, приезжие. В те дни в Питер ехали гонцы со всех концов России. Крестьянские ходоки осаждали Таврический дворец с вопросами, когда и как надо брать помещичью землю, солдатские делегаты интересовались, можно ли уходить по домам, и какая будет на этот счёт очерёдность, ехали представители всяких партий для уточнения взглядов своих вождей на текущий момент. Стремительно текущий…

Лицо одного из приезжих показалось знакомым, вроде бы он где-то встречал этого человека.

— Что за люди? — спросил у Китаева.

— Как обычно. Из райкома просили пристроить на несколько ночей. Обернувшись к незнакомцам, спросил:

— Откуда?

— Из Донбасса.

— Юзовские? — вырвалось у Шурки.

— Почти угадал. С Берестовки.

— А я — назаровский, — обрадованно сообщил он.

И показались оба такими родными, такими близкими… Тут же набросился с вопросами: что на шахтах? Кто в Советах? Снабжение? Профсоюз? На чьей стороне казаки? Захотелось вскочить и бежать туда — в пыльную, необъятную котловину за Мушкетовским бугром, где по всему горизонту торчат чёрные зубья терриконов. К Серёжке, к Роману… Увидать мать и Таську, посмотреть, как теперь изворачивается Абызов. А заодно — одним махом обрубить сосущую сердце неволю.

— Вы когда собираетесь обратно, мужики?

— Да побудем дня три-четыре.

— Я — с вами!

…В день, когда собирались уезжать, он прибежал проститься с хозяйкой и забрать свои вещички: была у него почти новая шинель (ходил-то в стёганом бушлате и картузе, как большинство заводских), пара белья, слесарный инструмент. Не устоял: собрал кое-какие шабера, надфили, ключики, каких на шахте не достанешь.

Рассчитывал попасть так, когда Анна с отцом уже на работе, а Петровна ещё возится по дому. Но не успел. Ушла хозяйка. А путь у неё один — в очередь за хлебом. Это, считай, на весь день. Жалко! Но что поделаешь: придётся отыскать на заводе Егора Трофимовича, передать хозяйке спасибо за всё.

Ключ, как обычно, лежал под порогом. Шурка отпёр дверь, прошёл в свою пристроечку, где на деревянном топчане лежала его нехитрая постель, быстро собрал вещички. Но уходить не хотелось. Решил присесть на дорожку. Если говорить по справедливости — кому он тут нужен? В заводской дружине появились и свои фронтовики — из дезертиров, много партийцев вышли из тюрем, даже из ссылок возвращались. Не сегодня-завтра, смотришь, — и сын Егора Трофимовича из Нарыма вернётся. Что ни говори, а в Донбассе он, Шурка, нужнее.

Но всё медлил. И, должно быть, не зря. Скрипнула дверь в коридоре. «Слава Богу, — подумал, — вернулась хозяйка». Но какая-то тревога подкатила к сердцу. Потянулся рукой за котомкой и… почувствовал себя вором в чужом доме. В пристройку с напряжённым лицом, словно босиком по битому стеклу, вошла Анна. Трудно стало дышать.

Она звала его Александром. А тут, как при самой первой встрече:

— Ну, что, солдат… уезжаешь?

— Да вот… забежал проститься с матерью.

Слова давались ему с большим трудом, вроде плуг тащил. Жарко стало от стыда, когда подумал, что сидит, развалившись, а она стоит в дверях, будто на чужом пороге. Поспешно встал, не выпуская из левой руки котомку. Анна молча повернулась, чтобы выйти первой и дать дорогу. Кисти её рук, далеко выскользнувшие из коротковатых рукавчиков, безвольно опустились. Неужели было такое, что он держал их в своих ладонях, дышал на них? Машинально кончиками пальцев он провёл по её запястью, едва дотронулся, думал, что не заметит.

Она испуганно обернулась, поймала его руку и прижалась к ней лицом… Выпала и шлёпнулась на пол котомка…

Говорят, что горные обвалы случаются от едва заметного колебания, громкого крика, качнувшегося небольшого камешка… Они летели в пропасть, в потаённую глубь, которую никто никогда не увидит. Только там пульсируют никому не ведомые родники. Прошла жизнь, прошли две жизни… Целая вечность! О чём они говорили? Был это разговор или просто два перехваченных счастьем дыхания?

— Нюся… — выдохнул Шурка и обомлел.

— Что ты? — одними губами спросила она.

— Чудно… Ну, какой я? Рыжий, дырявый…

Она провела подушечками пальцев по его спине, где под лопаткой, как неряшливо слепленный вареник, остался шрам от немецкого штыка.

— Ты не рыжий, Шурка. Ты — золотой.

И, обжигая щёку горячими губами, дотянулась к самому уху, выдохнула стыдливое откровение:

— Весь…

В этот поздний час напиться можно было только в ресторане при гостинице «Континенталь», где проводили вечера молодые инженеры или закупщики снаряжения для действующей армии. Там можно было встретить и офицера — отпускника по ранению, который торжественно, как боевое знамя, вносил в зал свой костыль. В «Континентале» с молчаливого согласия макеевской полиции господам продавали спиртное. Впервые, пожалуй, не без корысти Роман вспомнил о том, что стал «благородным». Если в бытность свою коногоном откликался на «эй, ты!» или, в лучшем случае, на «эй, братец!» — то с поступлением в школу десятников превратился в «господина Саврасова» и «благородие».

Небольшой зал ресторана с малиновыми портьерами, буфетной стойкой, десятком столиков и небольшой эстрадой, через которую бегали на кухню, был почти заполнен. Буфетчик накручивал ручку граммофона, в дальнем углу бражничала большая компания. Столики в глубине зала тоже были заняты, и лишь один у входа и другой возле буфета оставались свободными. Роман подошёл ко второму и уселся спиной к залу. Краем глаза увидал одинокую фигуру, уткнувшуюся лицом в портьеру. Что-то в ней показалось знакомым. Но ни с кем не хотелось встречаться.

Буфетчик отошёл от граммофона, и из медного раструба поплыл густой, обволакивающий душу голос Шаляпина:

Подошёл буфетчик. Понял, должно быть, что это его клиент, которому кухня ни к чему. А может быть, решил помочь официанту, который тягал закуски на сдвинутые в конце зала столы.

— Чего заказывать будем?

— Вина. Какого покрепче.

— Однако, вы же знаете… — буфетчик для порядка закатил глаза.

— Я всё знаю. — Роман не собирался поддерживать эту игру, даже отвернулся. — Несите, чего там у вас!

— Гм… — перешёл на деловой тон буфетчик. — Сегодня только спотыкач. Отличный натуральный напиток народного производства. Тридцать градусов. Действует, кстати, безотказно.

— Неси. Графинчик.

— А на закуску?

Роман поднял глаза на буфетчика, не понимая, о чём он спрашивает.

— Ну, — поспешил тот, — сырку дорогобужского или конфетку какую.

— Всё равно, абы понюхать хватило.

Из граммофона тревожным пароходным гудком повторялось: «сам с собо… сам с собо…» Заело. Буфетчик, проходя мимо, толкнул пальцем мембранную головку, и успокоенный Наполеон густым шаляпинским голосом стал спрашивать в глубоком, трагическом раздумье: