В конторку к себе он не пошёл, — прямо в кочегарку. Там, за котлами, на обмазанных асбестом и присыпанных глиной коллекторах имелся тёплый и уютный закуток, где можно было поспать. Дежурила смена Егора Пузырёва. Словно не замечая удивлённо вытаращенных глаз Егора, он распорядился:

— Скажи ребятам, что они меня не видели. Разбудишь перед первым гудком… Там никого? — кивнул в сторону закутка.

— В аккурат свободно.

— Ну, и хорошо. Дай хоть кожух какой подстелить.

Спал он крепко, но недолго. Проснулся сам внезапно — никто его не будил. И первое, что почувствовал, — холодную пустоту в груди, вроде бы случилось что-то непоправимое.

Кочегары готовились к смене. Длинными, многометровыми кочергами чистили колосники, вытаскивали и сваливали тут же малиновые коржи спёкшегося шлака, разогнавшись шага по три-четыре, сколько позволяло пространство перед топками, бросали в них смоченный водой уголь. В багровых отсветах огня метались по стенам их уродливые тени. В двери кочегарки загнали вагончик (рельсы были проложены вдоль стены) и загружали его ещё не остывшей золой.

Поблагодарив Пузырёва, Роман сказал ему:

— Передай по смене Саше, что я, может случиться, приду сюда днём, и не один. Пусть тут лишних не будет. У него часто всякие толкутся.

Пошёл в здание подъёма, где обычно собирались дежурные слесари, встретил кого надо и велел передать в Макеевку, чтобы на Саманную — ни ногой…

Потом был на наряде, спускался в шахту, ходил на станцию, где ремонтники меняли стрелочные переводы…

Около двух часов дня сходил на Бабий торжок возле балаганов, где можно было купить и тут же, на камушках съесть миску лапши, приготовленной на костном бульоне, варёных картошек или блюдце кислой капусты. Перекусив на ходу, вернулся в свою коморку и засел за бумажки.

Скрипнула дверь, в её проём неловко, боком вдвинулась фигура полицейского стражника. Ромка вздрогнул и накрыл рукой тяжёлую, должно быть, в килограмм весом, чернильницу, в которую только что макал перо. От его конторки до ствола — пустяки расстояние. А в шахте ему и сам чёрт не брат. Но стражник покашлял в кулак и сказал:

— Так что… Корней Максимыч велели… Ихнее благородие велели… Они просют, — наконец вспомнил нужное слово, — зайти в участок вашему благородию.

В общем, «брать» его покамест не собирались. Иначе тупого стражника не прислали бы одного. Оставив чернильницу, поднялся.

— Ступай. Скажи, что сейчас приду.

Стражник послушно повернулся и ушёл.

Заперев конторку, Роман направился в участок. Надзиратель сидел в своём кабинете, на стол он выложил папки с бумагами и почти не был виден за ними. Встретив вошедшего, предложил сесть, перенёс часть папок на другой конец стола, чтобы можно было видеть, с кем говоришь. Печально покачав головой, сообщил:

— Абызов уже укатил в Юзовку… Начальства на шахте никакого! Вот, читайте, — подал несколько газет, в которых красным карандашом были обведены несколько телеграфных сообщений.

«В Государственной Думе. Петроград, 1 марта. Совет старейшин 26 февраля, собравшись на экстренном заседании и ознакомившись с Указом о роспуске, постановил: Государственной Думе не расходиться, всем депутатам оставаться на местах. Основным лозунгом момента является упразднение старой власти и замена её новой».

Отложив этот номер газеты, взял другой. А там крупным шрифтом на первой полосе ещё несколько сообщений:

«Временный комитет Гос. Думы при тяжёлых условиях внутренней разрухи, вызванной мерами старого правительства («Откуда временный комитет? Какое такое старое правительство? Его, выходит, уже нету?» — лихорадочно соображал Роман) нашёл себя вынужденным взять в свои руки восстановление государственного и общественного порядка».

«Петроград, 1 марта. 27 февраля ровно в полночь окончательно организовался Исполнительный комитет Государственной Думы…» «Срочная. Петроград, 1 марта. Граждане! Свершилось великое дело. Старая власть, губившая Россию, распалась. Комитет Гос. Думы и Совет рабочих депутатов организуют порядок и управление в стране». «Срочная. Петроград, 1 марта. Исполнительный комитет Гос. Думы принял на себя функции Временного правительства…»

Трудно было оторвать взгляд от этих сообщений. Казалось, что в подтверждение прочитанного за окном вместо чёрного снега должна зазеленеть трава, стать голубым небо, закачаться и пасть, как карточный домик, полицейский участок. Но потолок над Корнеем Максимовичем стоял так же надёжно, а сам Роман почувствовал слабость, захотелось закрыть глаза и прислушаться к происходящему в собственном сердце.

Непонятно, почему Лихолетов сообщил эти новости именно ему? А впрочем, что тут непонятного? После вчерашнего разговора, после того, когда надзиратель стал всего лишь гражданином Лихолетовым…

— Вы и ваши единомышленники хотели этого. Так что же теперь будет, Роман Николаевич?

Роман внимательно посмотрел на своего собеседника. «А он ещё немного — и с ума свихнётся». И вдруг понял, что в России, над всеми её необъятными пространствами, нету царя!

— Кто же теперь будет? — снова спросил Лихолетов.

— А это уж, — ответил Роман, — чья возьмёт. Это уж — кто кого. Правительство, как мы только что прочитали — временное.

Он подумал, что непозволительно долго задерживается тут, что на него вдруг свалилось множество неотложных дел. Взял одну из газет, в которой упоминался Совет рабочих депутатов, и поспешно вышел из кабинета.

На шахтном дворе осмотрелся и решительно вошёл в кузницу. Не опасаясь мастера, уже не беспокоясь, что кто-то донесёт, подошёл к костыльщику Шкабарде — одному из немногих уцелевших на Листовской большевиков.

Тот закладывал в горн меж алыми комьями угля мерные отрезки прута. Его работа не требовала высокой квалификации: в специальных правилках он высаживал костыли для прихватывания шахтных рельсов, делал скобы, даже крупные гвозди — нехитрый крепёж. Роман взял из его рук длинные клещи, положил их на наковальню.

— Снимай фартук, Гриша, сегодня будут дела поважнее. — И впервые за двое суток его лицо расплылось — от уха до уха — в улыбке. — Революция, брат! Царя тю-тю! Нету, одни словом. Только что читал газеты, которые полиция в эти дни задерживала.

Всё дальнейшее разворачивалось стремительно, будто катилось под гору. Вместе с Григорием Шкабардой зашли к слесарям, оттуда послали людей на посёлок, а сами направились в артельные казармы. И везде — разговоры, расспросы… Когда вышли ватагой из харьковской казармы, на Бабьем торжке их уже поджидала толпа — человек до ста. Окружили и стали требовать, чтобы кто-то выступил. О том, что революция, уже все успели услышать.

Между тем ещё короткий по зимнему день быстро померк, серые сумерки становились плотнее.

— Граждане, дорогие! — обратился к людям Шкабарда. — Теперь не царская власть, нечего нам на Бабьем торжке разводить тары-бары. Айда все, как люди, на шахтный двор и там, перед конторой, будем решать наши дела. С посёлка созовём, из шахты люди поднимутся…

И повалила толпа к конторе. Бросали работу поверхностные службы, только стволовые да кочегары оставались на местах. Небывалая весть проникла и в шахту. До смены стали выезжать на-гора забойщики и плитовые, коногоны и крепильщики… Над конторским крыльцом слесари повесили несколько карбидных фонарей.

Всё это время, после того, как вышел от Лихолетова, Роман упорно, до боли в затылке соображал, что надо делать сейчас, немедленно, чтобы не упустить часы и минуты, которые могут оказаться решающими. Всё больше укреплялся в мысли, что в Петрограде революция только началась, а решаться будет по всей России. Взошёл на конторское крыльцо, возле которого уже собралась взъерошенная толпа, тщательно обдумывая, что скажет. Но его план тут же едва не рухнул по причине появления Сёмки-терриконщика.

Он появился у крыльца весь нараспашку, ни одна пуговица не застёгнута: ватник, пиджак, рубаха, грязный живот — всё как в разломанном слоёном пирожке. Наверняка, где-то дёрнул стаканчик «ханжи».