А Егор Трофимович степенно выяснял его политические взгляды: что он думает о товарище Троцком и можно ли верить (с его, конечно, точки зрения) левому меньшевику Суханову? Ответив пару раз невпопад, Шурка взял себя в руки, повернул голову к хозяину (а всё равно в боковом зрении белело лицо Анны), открыто пояснил:

— Недозрелый я большевик, Егор Трофимович. В партию принимали бегом — за три дня до ареста. А потом учебный батальон, фронт, госпиталь. Так и не довелось связаться с организацией. С одной стороны, везде полно политических, но почти все — против большевиков! Они, мол, за немцев.

— А сам ты — не организация? — сурово спросил хозяин. Надо было подбирать людей.

— Не успевал.

— Ну ладно. Завтра я тебя сведу. У нас тоже всякие партии, но как-то ладим — ради общего дела. А люди нужны. Самых активных вырубили. Вот и мой старший — Коля, её брат, — показал на Анну, — шестой год на каторге.

Утром Егор Трофимович свёл Шурку в профсоюзный комитет своего механоштамповочного завода. В большой комнате — на три окна, — где находились, должно быть, чертёжники, уже топтались человек десять: курили, обсуждали последние события. Многие из этих людей наверняка видели его вчера в своей колонне. Пока Егор Трофимович объяснялся с руководителями завкома, Шурка прислушивался к разговорам. Они вертелись, в основном, вокруг двух тем: идти снова всем миром в центр города или провести митинг на заводе, и второе — кого послать своими представителями в Петроградский Совет рабочих и солдатских депутатов, который возглавил меньшевик Чхеидзе. А посылать надо было, потому что Совет всё увереннее забирал власть в столице, а значит и в России.

К Шурке подошёл худощавый мужик с курчавой бородкой. В его лице было какое-то несоответствие: гладкие, чуть впалые щёки с нежной, как у девушки, кожей и набрякшие, тяжёлые веки. Бросив на Шурку усталый взгляд, он сказал:

— Обстановка неясная. Царь и генералы могут оголить фронт и двинуть войска на Питер. У Временного комитета поджилки трясутся. Всякий час положение может измениться… — Он задумался на минутку, потёр переносье и сказал: — Мы должны контролировать ситуацию… Вчера, когда взяли арсенал, нашим тоже кое-что из оружия досталось. Хотим создать свой отряд — рабочую гвардию. Пойдёшь командиром?

Шурка опешил. Так вот просто: отряд, власть, контролировать положение в столице?…

— Понимаешь, браток, я отделением командовал. Двенадцать душ всей моей армии было.

— Где же нам генералов набрать! Да и не дивизию мы тебе дадим, а наш заводской отряд. Ты научи людей с оружием обращаться, команды слушаться. Дадим тебе хорошего комиссара. — И вдруг закричал, шаря взглядом над головами собравшихся в комитете: — Китаев! Фёдор Васильевич! Иди сюда… Знакомься, будешь у него комиссаром. Обеспечь людей. Обстановку на заводе ты знаешь… Да… — снова поднял глаза на Шурку, — вон в углу самовар, можешь попить чаю с патокой. Сухари, воблу и ещё там чего… получишь в рабкоопе. — Фёдор Васильевич распорядится.

И завертелся Шурка в самой кутерьме ошеломляющих событий. В тот же день он с полусотней вооружённых рабочих препровождал заводских депутатов в Петросовет. Перед Таврическим дворцом кипела толпа, но на этот раз в ней большинство составляли солдаты. Они заполняли ближайшие к дворцу улицы, шли батальонами и целыми полками, предлагая Временному комитету Думы свою помощь. С балкона дворца один за другим выступали члены Комитета, но чаще наиболее известные: Родзянко и Милюков. Выступления были похожи одно на другое: «Граждане солдаты! Друзья!» Уже одно такое обращение вызывало бурю восторгов. А далее следовало: «Теперь вы служите не кровавому тирану, а революции! Поэтому нужны революционная дисциплина и порядок. Возвращайтесь в казармы, несите слово революции своим друзьям, слушайтесь своих командиров. Дисциплина и спокойствие — вот в чём сейчас нуждается революция».

— Слушай, — спросил Шурка у своего комиссара, — царь при войске сидит во Пскове, а этот говорит, что революция того… уже вроде она пришла. Когда пришла? — пожал он плечами. — Я тут был и не видел!

— Видел, — возразил Китаев. — Забастовали путиловцы, а сдетонировал, можно сказать, весь Питер. Да так, что всё полетело вверх тормашками. Даже войска стали примыкать к забастовщикам. На твоих же глазах случилось.

— И это всё, что называют революцией?

— Ну, не то, чтобы всё, — задумчиво посмотрел себе под ноги Китаев. — Это главное. Позавчера царь приказал распустить Думу, чтобы не мешала генералам наводить порядок. А мы и генералов попешили. Вот тогда депутаты, чтобы не остаться при разбитом корыте, организовали Временный комитет. Ты прислушайся, как они заявили: вынуждены взять власть. Не сами к этому стремились, а наше восстание их принудило. Не они — так мы бы с тобой заседали тут во дворце.

— Если Комитет из Думы выродился, то какого хрена от него дождёшься? — резонно заметил Шурка.

— Ну, не скажи, — комиссар задумчиво поскрёб в затылке. — Исполком Петроградского Совета тоже из депутатов Думы образовался. Товарища Чхеидзе два раза депутатом Думы выбирали. Теперь и он, и Родзянко с Милюковым в одном дворце сидят, только в разных комнатах. Ты замечай — вот они все, что толпами идут к дворцу, слушают Комитет… А слушаются — Совета!

— Толку то, — не сдавался Шурка, желая услышать от Китаева нечто более определённое. — Там же в Совете у Чхеидзе почти все меньшевики. И он тоже. А мы там, выходит, и не нужны… Может… и не вся правда у нас в кармане?

— Что поделаешь? Рабочий Питер их выбрал. Что-то и мы недодумали. Будем работать.

Следующие два дня — первого и второго марта — Шурка мотался как угорелый: его ввели в заводскую партячейку, в группу агитаторов, он ездил в Сестрорецк за оружием… Чувствовал себя так, вроде бы не три дня, а уже три года на этом заводе.

Второго вечером, оставив вооружённых дежурных на проходной и в общей приёмной у телефона, он пришёл в пустую комнату завкома, сдвинул вместе две лавки и собрался поспать. Но ему мешали. Цеха уже почти неделю не работали, и центром жизни на заводе стала эта комната: то один случайно заглянет, то другой. Решил запереть двери, но они снова отворились, и в комнату заглянул Егор Трофимович. Увидев Шурку — босого, в распущенной гимнастёрке, удивился и обиделся.

— Нехорошо, Александр Иванович. Я тебе в доме не отказывал, зачем же, как бродяжке, на конторских лавках спать!

Что сделаешь — обстоятельства иногда сильнее нас. Парня тянуло в дом Егора Трофимовича. И манил он его, конечно, не какими-то удобствами. Шурка в траншее мог выспаться. Голодный, замёрзший, завшивленный — не страдал бессонницей. Но ему так хотелось хоть иногда видеть Анну…

Трудно подсмотреть тот момент, когда лопается огромная почка каштана и из неё выпадает вдруг ещё смятый в гармошку пронзительно зелёный лист… Люди, которые знают, где и как рыть колодцы, убеждены, что нет ничего более таинственного и прекрасного, чем рождение подземного ключа — когда на дне пока всего лишь глубокой ямы вдруг начинает темнеть, напитываться влагой глина, оживают, омываясь и покачиваясь, комочки земли, вздувается, расползаясь по дну, грязная кашица, и в ней мелькнёт, как искра, просвет незамутнённой струи… Он начинает расширяться, отгоняя в стороны мутные завихреньица, и над крохотным пока что озерцом вздувается хрустальный бугорок подземного ключа. Пульсируя над овальным отверстием во чреве земли, он родит источник жизни — воду. Пройдёт совсем немного времени, ключи родника укроются под слоем воды навсегда и будут долгие годы пополнять его, оставаясь невидимыми.

Вот такую пору пробуждения к жизни переживала Анна. Её тесноватое, линялой голубизны платьице в глазах Шурки выглядело истончённой кожицей почки, из которой вот-вот развернётся прекрасный лист. Парня тянуло к ней, она была для него земным воплощением прекрасного и, разумеется, весьма далёкого будущего. Потому и решил не возвращаться в их дом. Такое время… Он сам летит в вихре событий, как раскрученный при игре в орлянку пятак: может упасть и орлом, и решкой.