Придумывали всякое. На испуг брали: «Ой, вентиляция кончилась, дальше работать нельзя. А ну-ка, Вася, сбегай к дяде Кукареку, у него запасная есть». Не беда, что Вася или Федя не знает, как пройти на соседний участок. Давали провожатого, говорили: «Всё равно один не донесёшь, она тяжёлая…» Вот и шёл Ваня или Вася, его подводили к лаве, где работал забойщик, а там уж он спрашивал, который, мол, тут Кукареку, меня артель послала.

Сергея на такое дело подбил Гришка-саночник. Вывалился на штрек из лавы, глаза сумасшедшие:

— Слушай, — прошипел, — у меня выволочка лопнула, уголь невывезенный остаётся. Забойщики велели, чтобы ты слетал на второй Ливенский участок, там у дяди Кукареку запасная есть.

— А где это?

— Да вот же — как по людскому ходку спустишься, так она и есть направо. Дядю Кукареку тебе каждый укажет. Передай: Иконников, мол, просил, чтобы выволочку дал. Завтра вернём. Ты чаво гляделки вылупил, живо давай!

Ну и получил Серёжка выволочку. Забойщик, на которого ему охотно указали да ещё подтвердили, что выволочку он даст, обязательно даст, если хорошо попросить, — сперва зло отмахнулся от него.

— Уходи, парень, по-хорошему.

Но Сергей решил не уходить с пустыми руками. Его в артели хвалили за старательность, за то, что не отсиживался на штреке, а по лаве пролезет, не поленится, и сам плохую лампу забойщику или отгрёбщику предложит поменять…

Стал он канючить:

— Дядь Кукареку, а дядь Кукареку, ить говорят, что она у тебя есть, а смена уже кончается…

Тут забойщик оставил обушок да как двинет кулаком в бок — чуть не задохнулся мальчишка, а тот ещё — вдогонку. Вывалился он из лавы, лампа, когда летел кубарем, потухла. А насыпщики, которые на штреке вагон загружали, хохочут: получил, мол, выволочку! Понял тогда, что над ним пошутили, и такая обида взяла! Решил, что когда вернётся — этой самой лампой разобьёт Гришке голову. Даже представлял себе, как это сделает.

Гришка, когда гружёные сани по лаве тащит, — ничего перед собой не видит. Лямка у него через плечо, от неё под животом и между ногами цепь пропущена — к саням. Сам Гришка на четвереньках лезет, дрожит весь от напряжения, на коленках у него железки вроде подков привязаны, с шипами, чтобы не скользить. А руками он то упирается, то хватается за стойки, что лаву крепят. Работает обычно по пояс голый, если не считать тряпок, что на локти намотаны, а все рёбра туды-сюды играют, а голова в сторону лямки к плечу повёрнута. Вот по этой злой башке и шибанёт Серёжка…

Такая злость его взяла — до глупости! Пошёл обратно без света. Два поворота всего — на людской ходок, а там наверх и влево полверсты, не больше. Да только пробовал кто пройти полверсты с закрытыми глазами? За сто вёрст покажутся. В шахте не тёмная ночь, а в тыщу раз темнее. Сам не знаешь, открыты у тебя глаза или закрыты — никакой разницы. Топает Серёга, шерудит свободной рукой по стойкам, и злость его размывают сомнения. «Должно быть, я проскочил поворот. Пока не поздно, возвратиться бы надо, выехать на-гора с артелью этого Кукареку».

Но тут вышел он вроде бы на другую выработку, не нашарила рука никакой стойки, пустота справа. Повернул и… полез на кучу породы. Что-то не то. Заметался туда-сюда, въехал чуть ли не носом в бревенчатое крепление и потопал вдоль него. Сколько бродил так, даже прикинуть не мог, словно и не стало на свете времени. И рук своих не увидишь, даже пальца, хоть к самому носу подноси. Жутко стало. А вдруг попал в старую выработку, которая много лет как заброшена?!

Так брёл он, уже не будучи уверенным, идёт куда или топчется на месте. Но вдруг споткнулся о рельс. Вот тогда решил сесть и ждать хоть до завтра. В старых выработках рельсы не оставляли. Если есть рельсы, то рано или поздно должен проходить коногон.

— За тебя, выходит, и заступиться некому? — спросил Роман.

— Братка есть. Да он и сам ещё до мужика не дорос, — ответил Серёжка, лёжа животом на куче угля.

— Кто же тебя на шахту привёл? Земляки?

— Никто. Шурку Степан Савельевич привёл, а я уже сам прибежал.

— Какой Степан Савельевич? — оживился коногон. — Штрахов?

Серёжкин спасатель проявил к нему большой интерес, особенно когда узнал, что братья в близком родстве со Штраховыми. Стал всё расспрашивать. Когда уже пришли к стволу, и Роман выпряг Коробка, чтобы отвести его на конный двор, который находился тут же, под землёй, осмелевший Серёжка попросил:

— Давай лампами поменяемся, а? Тебе всё равно на-гора выезжать, возьми тушоную. А я на участок пойду… Нельзя же опять без света.

— Ну, ты, пацан, чудила! Это когда же вернёшься? Тебя потом из шахты до утра не выпустят — по стволу уголь качать начнут.

— На конном дворе посплю. Не могу я лампы под лавой бросить. Десять штук — не расплачусь я за них.

— Да… — Роман почесал затылок, — не скоро расплатишься.

Коногон задумался, посмотрел внимательно на мальчишку, что-то прикидывая, и предложил:

— Айда вместе! Только уговор: в воскресенье ты со мной пойдёшь в Юзовку и заглянешь к своим родственникам.

…Знакомство было весьма кстати и тому, и другому. Правда, мальчишка оказался неважным дипломатом. Когда он впервые пришёл «проведать» Штраховых, его и не сразу узнали. Тётя Маруся долго присматривалась, вспоминая, кто такой. И лишь услышав, что он Сергей Чапрак, устыдилась, захлопотала: «Как же, конечно… проходи…» То да сё, пирожком угостила.

— Спасибо, — краснел он, — я так, на минутку. Вот иду маманю навестить. Она спросит: как, мол, родственники, почему, скажет, не заглянул по дороге.

Понимал, конечно, что никому тут не нужен, что тётка Маруся пытается угадать, за какой надобностью он появился в их доме. Вышла из своей комнаты Наца, стала его рассматривать, как новый предмет, залетевший случайно. И лишь только тётя Маруся отлучилась на кухню, Сергей сказал, пряча глаза:

— У меня к тебе, Наца, дело есть.

— У тебя? — удивилась.

— Тс-с… — испугался он. — Проводи меня до ворот — скажу.

Стал тут же собираться. Его никто и не задерживал. Тётя Маруся вышла на порог и велела кланяться Екатерине Васильевне. В угольном сарайчике, чуя чужого человека, захлёбывался от злости, почти плакал, запертый на день волкодав, купленный Степаном Савельевичем.

Мальчишка шёл по двору, невольно оглядываясь на этот сарайчик. С порога сбежала Наца, догнала его, и на улицу вышли вместе. Там её поджидал Роман. Даже не оглянувшись на них, Сергей побрёл вдоль забора — он своё дело сделал.

— Поводыря, значит, нашёл: — насмешливо фыркнула Наца, посмотрев на коногона.

— Доброго здоровьица, — ответствовал он.

— Ну, здравствуй…

— На тебя пришёл взглянуть. Может, сядешь?

— Можно и сесть, — ответила Наца, — только что толку-то?

Ромка пожирал её глазами. У неё было открытое, только что расцветшее лицо, ещё не тронутое налётом обыдёнщины и житейских невзгод. Толстая, туго стянутая коса сползала с ключицы на грудь — почти до пояса. Вспомнил, сколько рассыпчатых прядей может выструить эта коса, если её расплести, — и почувствовал головокружение. А чистое лицо, нежный прохладный лоб, манящий спокойствием взгляд из-под высоких, свободно изогнутых бровей — казались оправданием всей жизни, какая она ни есть.

Женщину нельзя оскорбить любовью. Даже если в неё сто мужчин влюблены, то и сто первый не лишний. Пусть у неё муж — любимый на всю жизнь, но ей просто необходимо нравиться и кому-то ещё. Она от этого только краше становится. А Наце пока ещё никто, кроме Клевецкого, не оказывал внимания. Но это внимание объяснялось не тем, что она сама его интересовала. Клевецкий ухаживал за Диной и неизбежно, как человек светский, ронял любезности перед её младшей сестрой. Временами такое положение казалось Наце очень обидным, она дорого бы дала, чтобы хоть на день поменяться ролями с сестрой, чтобы Дина хоть раз прочувствовала её положение «сбоку припёку». Ромка Саврасов был, конечно, не тем человеком, но ведь любил же!

— Я пойду, — сказала она, — а то… на виду всей улицы! Он не мог её удерживать, только смотрел, цепенея от восторга, на голые плечи, чуть заметный желобок на спине, прикрытый косой, на облегающее платье в горошек, пронизанное её живым теплом.