Каждый, кому эта секретная бумага адресовалась, не хуже товарища министра знал положение дел и какие меры принимать следует. «Ему, конечно, просто такие кисло-сладкие циркуляры сочинять. Я, мол, предупредил, а за остальное отвечаете вы. Никто не решается с солдатской честностью взять на себя ответственность: «Патронов не жалеть!» — думал Щеколдин.

Вообще-то, он не был сторонником грубой полицейской дубинки, но когда ситуация продумана и необходимы решительные действия — любые средства считал оправданными. Особенно возмущал его один из пунктов циркуляра, в котором говорилось: «Если бы где-либо возникла мирная забастовка и таковая протекала спокойно, не сопровождаясь, например, насилием, снятием с работ, бесчинством, революционными выступлениями и беспорядками, чинам полиции никаких мер не принимать и ограничиваться лишь наблюдением, но сборищ, сходок, собраний, манифестаций не должно допускать ни под каким видом».

Вот и разберись: с одной стороны, обязан не допустить, а с другой — не дать повода жаловаться, да ещё — упаси Боже! — с трибуны Государственной Думы. Интересно, как это представляет себе Товарищ министра забастовку, которая не сопровождалась бы «снятием с работ»? А чего стоит выражение: «не допустить насилия над личностью и имуществом»! Тут же и дураку понятно: забастовщиков пресекай, но яко тать, — без шума. А буде случится погром — с тебя же и взыщут.

Козыри из рук выбивают. Погром, конечно, грязное, но очень сильное средство. Если через своих людей намекнуть некоторым, что беспорядки неминуемо приведут к погромам, так все эти жидовствующие большевики, эсдеки, бундовцы враз хвосты подожмут…

Ротмистр почувствовал некоторое оживление духа. Он гордился своим умением проникать в тайный смысл документов. И вот теперь злорадно подумал, что там, наверху, не на шутку боятся обострений. В циркуляре это отразилось как в зеркале.

Услышав шум в коридоре, поморщился. В охранном отделении вообще не было принято разговаривать громко. А после сегодняшней упредительной акции, в которой принимали участие практически все сотрудники отделения, кроме так называемой внутренней агентуры, кабинеты были пусты. На месте оставались только дежурный и один следователь. Кто же мог шуметь? Щеколдин выглянул в коридор. Какой-то мужик горячо доказывал дежурному, что ему надо к начальнику и только «лично».

— Пропустите его!

Толсторожий мужик в суконном пиджаке и сапогах большими, но осторожными шагами прошёл по коридору и, чуть согнувшись (хотя дверь была довольно высокой), переступил порог кабинета.

— Ну, что тебе?

— Чичас, ваше высокоблагородие.

Мужик посмотрел, куда бы положить свой картуз, а потом зажал его между коленями, чтобы освободить руки. Расстегнул пиджак и достал из-за пазухи свёрток. Держа его на ладони, свободной рукой раскидал края тряпицы. В ней лежал револьвер системы «Смит и Вессон».

— Откуда это у тебя?

— В том-то и дело… Прошу прощения — из сортирной ямы вынул. А главное — могу сообщить, у кого. — Толстощёкий посетитель хитро улыбнулся. От этой доверительной улыбки ротмистра покоробило.

— Я не всё понял… Откуда ты, кто таков?

— Калабухов я. По грабарскому делу занимался. А нынче с разрешения властей… при заводе которые, держу обоз по золотарному делу. Подсортирные ямы, значит, чистим. А что? Из телеги делаем роспуски, ставим бочку… Дело нужное. В уборную все ходют… — И перевёл взгляд с ротмистра в сторону, но увидел большой портрет царя и опустил глаза.

— Так ты, выходит, выгребая г…, обнаружил в яме револьвер?

— Точно так.

Щеколдин поморщился. Ему даже показалось, что от мужика смердит.

— Почему же не отнёс в полицию?

— В этом всё дело! — обрадовался Калабухов. — Сортир-с (Федя даже облагородил это слово ерсом) стоит во дворе инженера с завода. Чужие туда не ходят. А полиция наша — она же получает жалованье от завода. От того же инженера — так выходит?

— Ладно, ладно. — Ротмистр не был настроен обсуждать с первым встречным административные неурядицы. Да и от мужика явно попахивало. — Сдай эту штуку следователю. Дежурный покажет.

Калабухов нерешительно посмотрел на ротмистра.

— Сдам, конечно, коли уж принёс. Только, я думаю, вещь денег стоит. И время потерял, отмывал опять же…

— Так что ты хочешь, чтобы я заплатил тебе?

— Да уж вам видней… По тому, что люди оставляют после себя, много узнать можно. А мы по ночам чаще работаем. Какой же мне смысл? Другой после работы отдохнул бы, с женой потешился, а я вот пришёл.

— Марш к следователю, — произнёс Щеколдин. При мысли о том, что этот дерьмовоз может ещё с кем-то «тешиться», его стало подташнивать.

— Благодарствую, ваше высокоблагородие… — Федя пятился, но всё ещё не уходил. — А только в другой раз я таким дураком не буду.

Ротмистр и сам понял, что поддался настроению и совершает ошибку. Не глядя на мужика, произнёс:

— Следователь тебе двадцать рублей выдаст. Я распоряжусь.

Проводив его взглядом, Щеколдин прошёлся по кабинету, открыл форточку и с горьким просветлением подумал: «Этот мужик не так глуп… Надо распорядиться, чтобы кто-то из наших с ним контактировал. По ночам, говорит, работает». Ротмистр почувствовал, как снова обретает способность размышлять и действовать. Подошёл к телефонному аппарату, повертел рычажок и снял трубку:

— Центральная, соедините с четвёртым.

Услышав голос пристава, осведомился, что нового, и посоветовал:

— Снимите людей с улиц. Оставьте двух-трёх постовых и предупредите дворников. Остальные должны быть у вас под рукой… С задержанными разбираетесь?

— Некому, всех же выслал на улицу.

— А надо. Если на рудниках кто-то забьёт тревогу, что сборщиков пожертвований без разбору схватили, да появится в этом деле организующая рука, — вот тогда двинут в Юзовку.

Щеколдин не раз убеждался, сколь недалёким человеком был пристав. Вместо того чтобы работать, думать, он готов хватать каждого. А ведь всех не посадишь. Бороться надо не с толпой, а с закопёрщиками, ведь толпа — это джинн, который уже выпущен из бутылки. Если с дерева крамолы обрывать только листья, оно ещё больше будет кудрявиться. Корни, корни подрубать следует!

Он подумал о том, что пристав начнёт сейчас разгонять арестованных с такой же лёгкостью, с какой собирал их. Для этого солдафона обычный уголовник или дебошир кажется более опасным, чем тихий нелегал, какой-нибудь чахоточный «товарищ Яков» или очкастая библиотекарша, которая подсовывает рабочим вполне легальную литературу, но с определённым уклоном. «Надо бы самому хоть взглянуть на задержанных. Опытного нелегала на улице, в толпе, не так-то просто взять. А в этом улове вдруг окажется рыбка покрупнее. Ведь пристав упустит». Подумав так, Щеколдин вызвал служебную коляску и поехал в участок.

…В арестантской негде было повернуться. На лавках вдоль стен, на нескольких деревянных топчанах и прямо на полу сидели задержанные. Люди под охраной быстро теряют свою индивидуальность, особенно в первое время после ареста. Катали из доменного, засыпщики с коксовых печей, люди из низшего слоя юзовских обывателей и шахтёры, оказавшись за решёткой, обрели какие-то новые черты, общие для всех. Сидели растерянные и злые. Начатый разговор тут же угасал. Каждый думал о своём — и в этом была их схожесть.

…Ромка Саврасов давно чувствовал, что несёт его в неизвестность роковая любовь, а он не может, да и не хочет ей противиться. Раньше не имел привычки размышлять о своём будущем. А любовь — это же мечты, взбесившееся воображение. Когда оно разгуляется, хочешь или не хочешь, заглянешь в такое, о чём ни другу, ни матери, да что там — себе самому сказать словами нельзя.

Началось всё ещё в начале мая. Погожим днём загулял он с друзьми, закубрил. Сначала в Назаровке, а потом подвернулся попутный извозчик — махнули в Юзовку. Была у него одна слабость — позорно мучился с перепоя. Гульнуть любил, но остерегался перебирать лишнего. Иной стакан из рук не выпускает, а у Ромки гармошка, пальцы на пуговках, распузыривает малиновы меха, да ещё частушку как сочинит — помрёшь со смеху. Дружки упиться и проспаться успевали, а Ромка всё колобродит, как новенький.