— Эремей чем-то недоволен? — спросил Шарль Гобар.

— Да, он против подделки документов. Это, говорит, уголовное преступление.

Гобар пожал плечами:

— Но ведь твой друг сам со страстью уверял здесь, что пойдет на все во имя помощи умирающим узникам. Значит, не на все, если его останавливают этические соображения.

Помолчали. Бурлаков сказал Еремею:

— Ты уж больно чувствительный, Ерема. Когда Ильич скрывался с документами на имя Иванова, бритый и в гриме, так он, наверное, рассуждал иначе. Ничего стыдного в этом он не видел. А ты, ровно барышня, с гонором — «ах, ах, как я буду стоять перед фашистами!».

— У тебя тут в Европе какие-то буржуйские замашки появились! — сказал Седых. — Не знаю, как дальше пойдет, но чековую книжку я буду при себе держать на всякий случай. Понял?

— Валяй. Тем более что из меня казначей никудышный… Ну так что мы решаем?

— А чего решать, ежели тут за глотку берут? Пусть готовят липу. Только если меня там схватят, я выброшу эту филькину грамоту к чертям собачьим! Понял?

Жорж сказал:

— Если вы согласны, то не будем терять времени. Вы оба пойдете сейчас со мной — вам надо сменить костюмы.

— Опять двадцать пять! А чем мой плох? — мрачно спросил Седых. — Новенький, только из магазина «Москвошвей». Московский.

Гобар мягко проговорил:

— В том-то и дело, что московский. И это наводит на размышления… Мало того, вам нужны и другие чемоданы, и даже другие носовые платки…

В сопровождении Жоржа парни вышли из сверкающего витринами магазина «Этуаль». Оба были облачены в элегантные костюмы, шляпы, туфли. Но если Бурлаков чувствовал себя в новом одеянии совершенно свободно и естественно, словно не замечая его, то Еремея Павловича оно как-то стесняло и корежило. Он шел несвойственной ему одеревенелой походкой, то и дело почесываясь и зло сплевывая набок. Очень смущала его шляпа.

Когда их стригли в парикмахерской на европейский манер, то Седых сильно мешал мастеру. Он пытался давать какие-то указания парикмахеру, дергался и выражал недовольство. В результате постригли его скверно. Посмотрев на Бурлакова, на его безукоризненный пробор, гладко прилизанные волосы, Седых сплюнул и сказал:

— Буржуй недорезанный!

И вот они снова в помещении женевской секции МОПРа. На этот раз здесь было лишь двое швейцарцев — Шарль Гобар и Жорж. Шарль их встретил улыбкой, усадил, достал документы и сказал:

— Итак, друзья, вот ваши бумаги. Ты теперь не Томас, а Альберт Зайдель, швейцарец, врач из персонала Красного Креста. Закончил Лозаннский университет. Вот вам бумага на бланке Красного Креста. Это ходатайство на имя министра о посещении крепости. Пошлите его в конверте отеля «Карлтон», где будете жить.

— Понятно, — сказал Бурлаков.

— Ну а ты, Эремей, теперь — журналист, корреспондент еженедельника «Курьер». И зовут тебя — Поль Эккерт. Вот ходатайство министру.

— Ясное дело.

— Мы дарим вам обоим по кожаному бумажнику. Возьмите.

— Спасибо.

— Кроме того, доктор получает этот медицинский саквояж и халат. А ты, Эккерт, возьми зонт и вечные перья.

— Благодарствуем, — сказал Эккерт.

Теперь слушайте внимательно, друзья. Вот телефоны товарищей из итальянского МОПРа. Эти люди в подполье. Будьте предельно осторожны, чтоб не провалить ни их, ни себя!

И, наконец, запомните: в лучшем случае имеется всего лишь один шанс из тысячи, что вам повезет. Понимаете? Один — из тысячи!

— Один шанс из тысячи, — повторил Бурлаков. Шарль и Жорж встали и дружески обняли советских друзей.

— Мы сделали все, что могли. Желаем вам удачи! Экспресс Женева — Рим мчался в ночной мгле через горы и долины альпийской гряды. Мелькали тоннели, мосты над пропастями, маленькие, будто игрушечные, станции.

И вот уже Италия.

В вестибюле фешенебельного римского отеля «Карлтон» Бурлаков и Седых подошли к портье. Фома Игнатович назвал себя, и портье подобострастно воскликнул:

— О, один момент, синьор профессоре! Ваш апартамент готов!

— «Профессоре»! — раздраженно передразнил его Еремей Павлович, — Такой же профессоре, как ты кузнец, подкулачник чертов!

Почему угодливый служащий отеля показался Еремею похожим на подкулачника, было непонятно. Этот лощеный господин с элегантными усиками даже отдаленно не напоминал подкулачника Кузьму Коноплева, которому Еремей в свое время выбил зубы за пресмыкательство перед сельским богатеем Подьячих.

Тем временем юноша в униформе взял саквояж Бурлакова и потянул чемодан из рук Еремея. Но тот отпихнул служителя, и между ними завязалась какая-то странная потасовка.

Доктор Зайдель прошипел сквозь зубы:

— Отдай ему чемодан, дубина! Слышишь?! На тебя уже обращают внимание! Дура!

Но Поль Эккерт с остервенением выдохнул:

— Я что, барин, что ли? Чего я буду пацана эксплуатировать?! Чемодан-то легкий!

Но доктор с такой силой сжал журналисту запястье, что тот, охнув, мигом выпустил чемодан. Служитель подхватил его и проворно направился к лифту. Бурлаков, желая, по-видимому, утвердиться в своей новой роли, крикнул вслед юноше:

— Ты уж изволь, любезный, порасторопней, поживей!

Фоме, вероятно, казалось, что именно так должен разговаривать с прислугой настоящий заграничный барин, времен же, хмыкнув, ядовито сказал:

— Давай, давай, господин Задсль!

Он не сразу осознал, что весьма удачно исказил новую фамилию друга, но поняв, как ловко звучит это на русский манер, с видимым удовольствием повторил:

— Задель! Хм! Вот уж и впрямь Задель!

И в этом нашел некоторое утешение.

Двойной номер, предоставленный швейцарцам, свидетельствовал скорее о пошлых вкусах хозяев, чем об их богатстве. Апартамент состоял из двух огромных смежных комнат, отделанных с фальшивой и слащавой красивостью. Тем не менее это показное великолепие произвело впечатление на приезжих швейцарцев. Один из них, обозревая свою комнату, даже произнес слова, которые можно было расценить и как одобрение:

— Вот гады!

Стена напротив алькова представляла собою сплошное зеркало. Гигантские кровати из красного дерева были покрыты кружевным покрывалом. Подушки и те под кокетливой кружевной накидкой.

Корреспондент «Курьера» открыл дверь в ванную и обомлел: она была облицована цветной глазурованной плиткой, блестела никелем, медью, зеркалами, фаянсом.

— Пахнет-то как сладко, будто облепиховым вареньем! — пробормотал швейцарец.

Он сплюнул и сказал:

— Вот так и засасывает буржуйский быт! Сядешь на такое сиденье, и силушки нет встать — до того браво! Они, гады, знают людскую слабость…

Доктор между тем обнаружил на резном столике пачку конвертов «Карлтона».

— Перво-наперво — дело! — сказал он.

Бурлаков достал из саквояжа заготовленные для них женевскими друзьями документы — отпечатанные на форменных бланках письма в правительственные органы Италии.

Фоме оставалось лишь вложить эти бумаги в конверты «Карлтона» и переписать адрес с заранее подготовленной шпаргалки.

Доктор Альберт Зайдель, ведомство международного общества Красный Крест, Берн, направлял в личную канцелярию министра внутренних дел синьора Умберто Стабилини ходатайство о разрешении посетить с целью медицинского осмотра лиц, отбывающих в крепости Регина пожизненное заключение за политические преступления.

В бумаге Поля Эккерта тоже содержалась просьба еженедельника «Курьер» допустить ее корреспондента имеете с уполномоченным Красного Креста в крепость Регина. «Курьер» обосновал свою просьбу тем, что в коммунистической прессе публикуется много инсинуаций по поводу состояния здоровья политзаключенных этой тюрьмы.

Доктор Зайдель, нажав кнопку звонка, вызвал коридорного и вручил ему конверты для немедленной отправки министру. Затем доктор поднял трубку телефона и назвал номер, который дали ему швейцарские друзья.

— Алло! Тут мы из Женевы приехали. Шарль привет передавал. Хорошо бы встретиться!