В передней зазвонил телефон. Я не сомневался, что это она, мое второе одиночество. Звонила каждый час.
— Сережа, что делаешь? — спросила она веселым голосом, показывая, что ничего не случилось.
— Намереваюсь попить чаю;
— Попей, Сереженька. Это что, а вот у нас…
— Как понимать «это что»?… — перебил я.
— Вообще, про жизнь. Так вот у нас доктора наук, умницу, энергичного, отправили на пенсию и на его место поставили дурачка, но молодого.
— Лида, я не доктор наук, и меня не отправили на пенсию.
— Потом еще позвоню, — улизнула она от ответа.
Разумеется, я верил в истину, правду и справедливость; верил, что в деле со Смиритским все станет на свои места. Но я и знал, что ничего так трудно не дается человечеству, как поиски истины. Сколько притч и сказок, когда впустую ищут правду… И я догадываюсь, почему истина постоянно ускользает… Потому что людей больше привлекает счастье, а не истина. Счастья ищут, счастья. А счастье с истиной — родственники дальние.
Впрочем, опровергнуть клевету Смиритского — поиск истины? Элементарная и добросовестная проверка, в которую я верил. Точнее, верил мой интеллект. Сердце же… Стоит ли обращать на него, на обиженное, внимание? Да вот ученые нашли, что не одно оно работает: ему помогает вся наша мускулатура, вены и артерии; оказывается, у человека более шестисот тысяч периферических сердец. Правда, болит, ноет, щемит, падает, обливается кровью и любит — одно.
Какого черта я расхаживаю по комнате и проворачиваю в мозгу картинки со Смиритским и прокурором города? Почему я переживаю, если мой интеллект убежден в правоте? Не есть ли человек продукт борьбы сознания с чувствами?
Зазвонил телефон — каждый час я слышу его механическое беспокойство.
— Да.
— Сергей Георгиевич, что поделываете? — спросил Леденцов как бы между прочим.
— Вчера написал пространное объяснение и приколол к нему лотерейный билет.
— Я не пойму замысла Смиритского…
— Меня отстранить.
— Будет другой следователь.
— Во-первых, Смиритский выиграет время. Пока другой войдет в дело… Во-вторых, смотря кто будет другой.
— Сергей Георгивич, тут ребята приехали из Ташкента… Хочу вам забросить пару тыкв. То есть дынь.
— Я что — больной?
— Начальник РУВД завтра едет к прокурору города.
— Насчет меня, что ли?
— Нет, дыньку повезет, — серьезно заверил Леденцов.
После этого разговора моя мысль, точно павловская собака после звонка, автоматически переключилась на убийство Кожеваткина. Отстранили мое тело, а не мысль. Тем более, что делать ей теперь нечего. Впрочем, дело имелось — комплексовать.
Когда случается неприятность, то я начинаю сомневаться в разумности своей жизни — уж слишком часты они, эти неприятности. Казалось бы…
Мыслю. Хорошо: о преступности, о своей работе, о версиях, о социальности общества и человека… Но ведь еще и разъедаю свое существование неразрешимыми вопросами о счастье и смысле жизни, об истине и справедливости…
Бреду, допустим, утром по парку. Дыши, наслаждайся, проживи этим мигом… Но я спохватываюсь: гуляют по утрам лишь одни бездельники.
Вижу у кинотеатра красивую женщину. Прими, как дар природы. Но я вспоминаю, что она проходила свидетельницей по притону, гулящая — и красота ее не в красоту.
Или вот был в гостях у Пикалева. Выпить бы, поспорить да поорать, попеть бы хором, закусить бы поплотнее… Я же разложил людей по полочкам, проанализировал, пронумеровал — и нет удовольствия от вечера, а значит, время прошло стороной…
Так правильно ли я живу, если мысли, убеждения и работа съедают мою жизнь? Не отравлена ли она тем самым интеллектом, которому я поклоняюсь? Допустим… Но если не мышление и не принципы, не труд и не праведность должны съедать нашу жизнь, то тогда что?
Телефон меня не забывал. Я снял трубку:
— Да.
— Что делаешь, старик?
— Костя, а что делают заключенные? Хожу по комнате.
— Ты это брось! Но, с другой стороны, тебе это полезно.
— Как… полезно?
— Ты же всех нас дураками считаешь…
— Не всех, а только дураков.
— Смотришь как бы сверху вниз…
— За этим и звонишь?
— Сообщаю, как ты просил. Вера познакомилась с женой в очереди за помидорами. Точнее, эта Вера навязалась.
— Так я и думал.
— Теперь о главном… Я написал рапорт на имя прокурора города в том смысле, что если тебя не реабилитируют, то я тоже уйду.
Как называется эта штука, которая перехватывает дыхание? Вроде бы спазма. Будто сердце прыгнуло в горло на пару секунд, стукнуло два раза и ушло на свое место. А ведь и верно, смотрел я на Пикалева сверху вниз.
— Спасибо, Костя.
— Старик, пока, — заторопился он.
Я подошел к окну, за которым темнота пришла уже не из туч, а от вечера. Черт возьми, ведь было уже так: мошенника, меня отстранили от следствия, за окном осень… Да и чего в мире не было? А сколько раз время задевало меня мистической повторяемостью?
Я опять начал ходить по комнате, размышляя об убийстве Кожеваткина. Ничто не мешало — ни люди, ни заботы. Оказывается, мешало: музыка, которая задыхалась где-то в бумагах моего стола. Особенно молила скрипка…
А ведь так просто сделать жизнь спокойной… Оборвать струны всем скрипкам и разогнать все оркестры, пожечь все книги и запретить писать стихи, отправить режиссеров вместе с артистами на фермы, философов поставить к станкам… И жить спокойно: производить и потреблять, потреблять и производить.
Я стал посреди комнаты растерянно… Что? Миг повторился. Это бывало, миги моей жизни повторялись часто. Но я хотел поймать его, чтобы вместе с ним вернуться по реке времени назад. Тоже было темно, играла шепотливая музыка, я ходил по комнате, думал про убийство Кожеваткина… Какая там река времени, когда все это было недавней ночью. И я тогда придумал фантастический способ сокрытия трупа…
Боже, повторный миг жизни вернулся, чтобы я наконец-то поймал его. Где же телефон? Там, где он стоял последние двадцать лет…
— Леденцов?
— Сергей Георгиевич, роковое совпадение: я тянул руку, чтобы позвонить вам.
— Ага, — отмахнулся я, занятый своим открытием. — Боря, у тебя есть время поразмышлять вместе со мной?
— Одному размышлять некогда, а с вами попробую.
— Зачем ковер полит кровью животного?
— Чтобы убедить нас, что убили в квартире.
— А зачем в этом убеждать?
— Мало ли зачем… Скрыть истинное место, например. Сергей Георгиевич, об этом уже говорено-переговорено.
— Боря, обрати внимание на нашу логику… Мы все сводим к месту убийства. А если это отбросить, тем более что тут логическая цепь обрывается?
— Что отбросить?
— Мысль о цели привнесенной крови. Допустить, что преступник скорее хотел убедить нас в другом.
— В чем?
— Что Кожеваткин убит.
— А разве без свиной крови не ясно, что он убит?
— Э-э, как сказать…
— При таком-то черепном проломе?
— Боря, зайдем с другой стороны. Трупы прячут, чтобы скрыть следы убийства. Какой знаешь самый надежный способ сокрытия трупа?
— Растворить без остатка в кислоте.
— Да, трупа нет, но его будут искать. А как сделать, чтобы не искали?
— Не убивать, — пошутил капитан.
— Правильно, Боря.
— Но ведь Кожеваткин мертв!
— В этом и хотел тебя убедить человек, принесший свиной крови.
— Ни хрена не понимаю… Мы же его похоронили!
— Да, похоронили, но Кожеваткин не убит.
— Кого же похоронили?
— Не знаю.
— Слишком закручено.
Леденцов замолк. Видимо, насупился. Слишком долго я мучил его своими логическими построениями.
— Боря, есть и еще один подход… Кожеваткину кем считаешь?
— Тетей из сундука.
— Да, склероз, истерия, комплексы… Но интеллект не нарушен.
— Ну и что?
— А ведь она ждет Кожеваткина.
— Она может с таким же успехом ждать и архангела Михаила, и японского императора.
— Боря, а не было ли в городе пропажи трупа?