Расстегнув, она вскинула ногу и поставила на стул. Я увидел ее обнаженную, всю, от сапожка до ягодицы, — полное, загорелое бедро, по-моему, излучало свет, точно в мой захудалый кабинетик солнышко вкатилось. Женщина смотрела с горделивым достоинством, а я смотрел на ногу, приотрыв рот.

— Красиво, — наконец нашелся я.

— А была некрасивая!

— Неужели?

— Вот здесь, — она ткнула пальцем выше колена, — вырос желвак с чайную ложку. А теперь гладенько.

— Гладенько, — подтвердил я.

Убедив меня, женщина проделала все в обратном порядке: убрала голую ногу, застегнула юбку, запахнула плащ и села к столу:

— Товарищ следователь, снимите с меня допрос.

— По поводу желвака?

— Именно.

— Вы шутница, гражданка.

— Этот желвак Мирон Яковлевич рассосал биополем. Прошу этот факт зафиксировать.

Вот оно что: ходатайка. Уж не стал ли Смиритский осуществлять свой план по отлучению меня от солнечного света?

— Он вас прислал?

— От него я только узнала, что заведено уголовное дело.

— Дело-то заведено не по поводу лечения, и ваш желвак тут ни при чем.

— Но я имею право выразить свое мнение?

— Разумеется. Напишите в любой форме и отдайте в канцелярию.

— И пришпилите к делу?

— Даже подошью.

Она ушла, оставив меня в некоторой задумчивости. Я хотел понять, что поразило сильнее: ее приход или солнценосное бедро? Видимо, то и другое. То: не задержал Смиритского, а лишь подумал, как защитница уже тут. Другое: похоже, что женская нога действует на мужчину, минуя его интеллект, должность и любовь к жене. Впрочем, не привыкать, ибо за годы работы и одну ногу показывали, и две, и раздевались, и в изнасиловании обвиняли…

В дверь опять стукнули, вернее, пошлепали сочной ладонью, точно проскакала гигантская лягушка. Я отозвался. Вплыла весьма полная дама, отчего мой кабинетик сразу как-то ужался.

— Вы с повесткой?

— Нет, — важно сказала женщина.

С некоторым испугом я глянул на ее фундаментальные ноги. Но женщина села к столу:

— Товарищ следователь, вы должны выслушать мою историю…

— Мне некогда. Идите на прием к помощнику прокурора.

— Умоляю! Всего пять минут.

— Только короче, пожалуйста.

Она так осанисто скрипнула многострадальным стулом, что я сперва усомнился в краткости се рассказа, а потом усомнился в крепости стула. Видимо, женщина молодая, но лицо и форма головы как-то отвлекали ее от возраста. Голова была конусовидной: в основании лежал розовый взбитой подбородок, уходящий на затылок; на него как бы взгромоздились дрожащие щеки; а уж венчал все это узкий и тощий лобик.

— У своей подруги я отбила парня, — сообщила она, но, заметив мое сомнение, объяснила: — Тогда весила поменьше. Подруга пообещала выжечь мне глаза известью. Она боевая, на все способна. Я боялась жутко. Однажды иду двором — хрясь мне в глаза. Я закричала и ослепла. Думаете, подруга?

— А кто же?

— Мальчишка бросился снежком. Ослепла на нервной почве. И ни один врач не вылечил, а вылечил Мирон Яковлевич.

— Вес ясно, — буркнул я.

Мне захотелось спросить се: если одних лечит, то других пусть калечит? Если рассосал желвак, то пусть обирает старуху? Но я спросил другое, догадавшись:

— Там, в коридоре, еще?…

— И не одна.

Кивком головы я показал конусовидной на дверь и вышел вместе с ней. В передней сидело восемь женщин, нервно подавшихся ко мне.

— Все по поводу Смиритского?

— Да! — отрепетированно вскрикнули они.

— Исцеленные?

— Да!

— Попрошу ваши соображения изложить письменно и прислать на мое имя.

Я пошел к прокурору, подальше от этих нервных женщин.

Возможно, Смиритский их вылечил. Верующие и страждущие легко поддаются внушению. Я вспомнил историю, когда больные с высоким давлением были приглашены к модному целителю-экстрасенсу. У половины этих больных давление стало нормальным только от одного приглашения. Возможно, Смиритский исцелял. Но почему все эти травники, экстрасенсы и разные, как их зовут, нетрадиционные врачеватели источают душок наживы и мошенничества? Сколько подобных историй в моей памяти… Когда-нибудь я напишу о травнице Кузьминичне, темной старухе, врачующей в избе под городом; когда-нибудь я напишу о ней же, об Ариадне Кузьминичне, кандидате химических наук, живущей в моднейшей квартире высотного дома…

Я вошел в кабинет прокурора. Сперва меня удивило то обстоятельство, что он не вышел из-за стола и не пожал мне руку. Надо полагать, обиделся после нашего последнего разговора о равенстве. Затем удивил его отсутствующий вид, будто зашел в кабинет посторонний да и сел в прокурорское кресло. Будь у меня с ним иные отношения, я спросил бы, например, о его самочувствии и делах…

— Юрий Александрович, хочу задержать Смиритского и сделать у него обыск.

— Какой Смиритский…

Прокопов поднял на меня круглые глаза, но взгляда я не увидел — он, по-моему, скользнул мимо правого уха и ушел в потолок.

— Сергей Георгиевич, вас вызывает прокурор города.

— Когда?

— Сейчас, немедленно.

Я хотел попросить машину, но какая-то щепетильность удержала: черт с ним, доеду на троллейбусе.

28

Кабинет прокурора города удивлял своими большими и ненужными размерами; мне всегда казалось, что комната, где сидит человек, должна быть заполнена его телом, духом и мыслями. На это же помещение не хватит никакого тела и никаких мыслей. Впрочем, сказывалась моя привычка к махонькому кабинетику.

Я начал пересекать зал по ковровой дорожке спокойно, потому что у прокурора города могло быть с десяток поводов встретиться со мной: узнать детали какого-нибудь преступления из первых рук, поручить особо важное расследование, расспросить о старом деле, взять объяснение по поводу жалобы, послать в ответственную командировку… В конце концов, разве не может прокурор города пригласить районного следователя, проработавшего двадцать лет, и спросить, как он поживает и как его здоровье?

— Садитесь, — предложил прокурор голосом, не обещавшим вопроса о моем здоровье.

Перед серьезным разговором делается пауза, в которую я огляделся и увидел еще двух человек, скромно сидевших сбоку от стола. Первый, начальник следственного управления, был тут естествен. Меня удивил второй, Юрий Александрович Прокопов, и скорее всего не фактом присутствия, а скоростью передвижения. Как ему удалось меня опередить? Ну да, на машине. Почему же не прихватил?

— Сергей Георгиевич, — начал прокурор города каким-то бумажным голосом, — на вас поступила жалоба.

— Возможно, — согласился я, потому что привык к ним, как, например, к ложным показаниям.

— Гражданин Смиритский пришел в городскую прокуратуру с повинной, заявив, что он дал вам взятку.

Видимо, я улыбнулся, потому что всего ожидал от Мирона Яковлевича, но только не глупости. Обвинить следователя во взятке слишком примитивно: без доказательств не поверят.

— За что же дал?… Ерунда.

— За прекращение уголовного дела о краже бриллианта.

— Выходит, Смиритский признал кражу? — удивился я.

— Нет, но вынужден был откупиться от напрасных обвинений.

— Ерунда, — спокойно повторил я, будто Смиритский никогда бы себе не позволил сказать подобного.

Простоватое лицо прокурора города было слишком далеко от моих близоруких глаз — через широченный стол. Я не видел его движений, а только улавливал суровую неприступность. Вроде куска мрамора с еще неотваянными чертами.

— Тогда скажите, почему вы прекратили дело о бриллианте?

— Не имел достаточных доказательств.

— Сделали обыск, экспертизу?… — осведомленно спросил прокурор.

— Нет.

— Почему?

— Не счел нужным.

— Сергей Георгиевич прекратил на Смиритского еще одно дело, по обвинению в мошенничестве, — сказал вдруг Прокопов.

— Почему? — спросил прокурор города.

— Там были всего лишь гражданские правоотношения.

— Провели очные ставки, допросили сестру Смиритского?… — спросил он с отменным знанием деталей.