Денисов набрал номер.

— Алле! — Трубку сняла Елена Дмитриевна Сазонова. — Здравствуйте. Кто это говорит?

Денисов назвал себя.

— Как хорошо! Я ведь, знаете, вам звонила. Зоя Федоровна, моя домработница, такая гулена оказалась! Решила сегодня не возвращаться. Только завтра. К вечеру… Красиво жить не запретишь! Я как-то иду мимо школы… — В кабинете молчали, голос Сазоновой был хорошо слышен. — Вижу: двое парней-девятиклассников дерутся в песочнице для малышей. Другого места не нашлось… Позвала их классную руководительницу: «Скажите вашим идиотам, пусть посмотрят, во что превратились их брюки…» Дома рассказала, так внук и говорит: «Напрасно, бабуля! Красиво жить не запретишь!»

— Хочу вас спросить, — Денисов воспользовался паузой. — Макулатура, которую я видел у вас в передней… Вы еще не сдали ее?

— Вас тоже интересует макулатура?

— Но только ваша. Там на одной из пачек сверху страница с машинописным текстом…

— Сейчас посмотрю.

Пока Денисов говорил, никто в кабинете не проронил ни слова. Денисов не отрывал взгляд от телефона.

— Есть. — Голос в трубке раздался снова. — Я думала, она снова вытащила работы Николая Алексеевича. Но тут другое. Какой-то роман! Не знаю, где она выцарапала, когда убирала квартиру.

— Я мог бы сейчас заехать к вам? Вместе с моим товарищем?

— Милости прошу! Николай Алексеевич на консультации. Терпеть не могу одиночества!

Страниц с машинописным текстом было около двадцати. Ненумерованные, они лежали поверх старых газет, папок, картона. Сазонова молча наблюдала за тем, как приехавший с Денисовым эксперт — в белом халате, в хирургических перчатках — извлек их из пачки.

— Вы медик? — поинтересовалась она. — У нас друг — очень милый молодой человек, зубной техник. Вы оч-чень с ним похожи. И говорит он так же громко.

Денисов припомнил словцо, каким она характеризовала себя при первом знакомстве — «языкатая». Ее выработанная с годами манера общения свидетельствовала о своеобразном чувстве юмора.

— Я криминалист. — Эксперт не обратил внимания на реплику. — Мне понадобится кусочек стола.

— Пройдете в комнаты?

— Лучше на кухне.

Он достал обнаруженную за забором, на стройке, пишущую машинку, вставил в каретку чистый лист, Денисов положил перед ним изъятую страницу с машинописным текстом. На нем был напечатан эпиграф, эксперт скопировал его:

«Тут лежит перо Жар-птицы, но для счастья своего не бери себе его…»

Эксперт выдернул лист, положил рядом с рукописью, помолчал, разглядывая строчки. Наконец он сказал:

— Расположение букв «о и «т» относительно строки, «н» и «т» — относительно вертикали, «о» и «г»… Отпечатано на этой машинке. Заключение хоть сегодня. Возьму себе? — криминалист показал на рукопись.

— Вначале надо снять ксерокопию. — Денисов обернулся к Сазоновой. — Этот человек, что ночевал у вас…

— Вы так и не узнали, кто он?

— Нет. Не он забыл у вас эти страницы?

Она подумала:

— Давайте притянем к ответу Зою Федоровну. Сунуть в макулатуру! Однажды она уже пыталась проделать такое с научной работой Николая Алексеевича…

«Получается цепочка, — подумал Денисов, — погибший ночевал у Сазоновых, и в квартире обнаружена рукопись. А вблизи пустыря, где выброшен портфель погибшего, найдена пишущая машинка, на которой она отпечатана…»

Эксперт тем временем читал вслух отдельные фразы, казавшиеся ему наиболее важными.

— «…Почему не окликнул, когда я входила в подъезд? Я не тот человек, Ланц!» Его зовут Ланц! «И представляешь: площадь Вогезов, остров Сите с прямоугольными башнями и острым шпилем собора Нотр-Дам, а оттуда переносишься за тобой к останкам храмов Аполлона в Коринфе и Дельфах…»

Он поднял глаза на Денисова:

— А она жила в Париже, ездила в Грецию! И ему рассказывала. Во Франции, в Греции был не каждый… — На секунду возникла иллюзия горячего следа, по которому можно было незамедлительно двинуться. — Тут еще! «…Гряда за грядой, как стадо наполовину остриженных овец, горы бежали к Тодже!» Это Тува! Тут ответы на все вопросы!.. «Перст судьбы — он племянник!» Помяни мое слово: еще сегодня ты улетишь в Туву, в командировку, хотя я и не представляю, с чего ты там начнешь…

Денисов читал:

«Отчий дом! Как жить, если не оценил любовь, верность, словно сами по себе они — невесть что, ничего не стоят! Неужели сойдет с рук? Не будем наказаны? Страшная мысль: вдруг вещи, и предметы, и части моего тела, покорные с детства, выйдут из повиновения?! Рука с ножницами пролетит мимо страницы, ударит в глаз, в лицо? Или в метро ноги вынесут вдруг на середину платформы перед поездом, а крик разрежет пустоту туннеля!»

С рукописи сняли несколько копий. Королевский через Союз писателей связался с литературным консультантом — ему в спешном порядке отправили экземпляр для чтения. Бахметьев звонил в Кызыл, в министерство автономной республики.

««Здорово распутываешь петли», — признает Анастасия, глядя, как я управляюсь со шпагатом. «В самом деле?» Умение развязывать петли — предмет моей гордости. Но дело не только в этом. Я уважаю людей, которые могут освободить бечеву от узлов, знаю механизм обретения мастерства. Мое детство прошло в детском саду, где в основном были дети работников горкомхоза…»

«Еще деталь, — подумал Денисов. — Специальная? Психологическая. Поможет его понять, но пока абсолютно бесполезная…»

«…Оставаясь на неделю в детском саду, дети сами затягивали петли на ботинках и сами их распутывали. Поэтому до сих пор я чудесно развязываю любые узлы, а шнурки у меня постоянно разъединены…»

В отличие от оптимиста эксперта, Денисов не знал, как ко всему этому подступиться; писавшего, казалось, не интересовало ничего, кроме его самого и его любви.

Он повторял:

«Моя прелесть, моя боль! Не ищи в этих строках ни жалоб, ни оправданий! Как прекрасно любить тебя!..»

Денисов вышел за платформу. С началом дневного перерыва пассажиров заметно поубавилось.

Вид пустого вокзального пирса разнообразило несколько урн, мачта с динамиком, каплеобразные светильники, прикрепленные к подвескам вверху.

Ближе к вокзалу темнели два товарных вагона, превращенных в камеру хранения, — на обоих висели замки, еще два вагона были почтовые, их выгрузили ночью.

До отправления первого — после «окна» — электропоезда оставалось больше часа. Накрапывал дождь.

«Сообщивший о пистолете… — Денисов направился вдоль поезда, — наблюдал все из состава, стоявшего в ту ночь на этом пути».

— Электричке этой еще ждать и ждать! — окликнул Денисова постовой у табло. Он был экипирован по-осеннему — в плаще, в бриджах и сапогах. — До конца перерыва!

— Я знаю.

Он прошел по составу. Пассажиров было мало, сидели на расстоянии друг от друга; в пустых вагонах всегда садились свободно.

«Многое непонятно… — Денисов поглядывал на окна. — То, как складывались для погибшего последние часы, да и дни, которые он провел в Москве. Все вечера пробыл на вокзале — у «места встреч». Ждал? — Сидевшие в вагонах по обычаю поднимали головы, осматривая входившего, но уже через секунду-другую теряли интерес — вошедший становился своим и так же с любопытством наблюдал за входящими следом; Денисов умел не привлекать внимание — для надо было только ни с кем не встречаться глазами. — Ланц ждал ее, а она не приехала?»

Из окон виднелись мокрые платформы, простиравшиеся до самого элеватора. Схема занятых и свободных путей в точности повторяла ночную на момент обнаружения трупа.

«Пустые платформы, свободный обзор…»

Денисов прошел в четвертый вагон, окна его выходили к месту происшествия.

«Все как на ладони… — Через две платформы видны были даже грязноватые разводы на урне, недалеко от которой была подобрана одинокая гильза. — Кто-то видел, как носильщик нагнулся над лежавшим, поднял что-то, положил в карман. Наблюдавший заинтересовался, пошел вдоль состава, не упуская Салькова из вида — времени до отправления оставалось много… Убедился: передал ли носильщик взятое им сотруднику милиции или же оставил себе… Сальков предпочел оставить».