— Вы записали его? — Денисов спросил тихо, чтобы не услышали злые маленькие гномики свирепого бога раскрытия уголовных преступлений.

— Нет. Требуется паспорт, справка о прописке. Залог. Я черкнула на клочке бумаги фамилию, потом выбросила.

— Зачем?

— Черкнула? Так, для проформы.

— Мы найдем эту бумагу?

— Что вы?!

— Вспомнить сумеете?

— Если назовут… — Она пожала плечами.

— Ланц? Ланцберг?

— Нет.

Денисов вздохнул. Он хотел слишком многого.

— Не исключено, что его интересовали Джек Лондон, Твен, Брэдбери.

— Марк Твен есть. И Лондон.

— Долго он был?

— Минут сорок, может, меньше.

— Все время у полок?

— Почему? Что-то записал, сидел. Хорошо помню: листал газеты. — Она показала на тумбочку. — По-моему, подшивку «Путь Ильича». Районную. Некогда было наблюдать — человек восемь сразу пришло. Многовато — по нашим меркам.

— Не вспомните, кто был? Никто из читателей не разговаривал с ним.

— Нет. Она покосилась на свежий номер с детективом. — Вы — МУР?

Название одного из многих управлений главка в ее устах звучало почти благоговейно.

— Нет. Московская транспортная милиция.

— А-а… — Она постаралась не обидеть.

— Вы мне покажете подшивки, которые он мог просматривать?

— Конечно.

Денисов просмотрел страницы районной газеты. Не зная, чем интересовался Ланц, было трудно на чем-либо остановиться: «Честь и слава по труду», «За сбор неспелого шиповника виновные подвергнуты штрафу…», «Высокая миссия экрана…», «Клуб «Встречи без рюмки»», «Творческое долголетие…», «Внимание! Учитесь играть в теннис!..»

В дверь домика была просунута записка:

«Жду в регистратуре».

Не заходя к себе, Денисов повернул назад, к административному корпусу. Он шел слишком быстро для отдыхающего — на него оглядывались. Народ тянулся с пляжа. Застоялый зной, безветрие должны были вот-вот объявиться, чтобы уже не исчезнуть до ужина.

Регистратор была занята, Денисов прикрыл дверь, пустым холлом прошел к столу, за которым никто не сидел. В толстой тетради учитывались заявки на ремонтные работы. Денисов полистал:

«В силовом шкафу на зимней киноаппаратной отгорели концы силового кабеля…»

«Починить замок во втором корпусе…»

Холл был темноватый. Набор репродукций на стенах выглядел случайным — «Карадаг», «Зимняя дорога в лесу».

Библиотекарша подтверждала время, указанное в рукописи.

«Апрель — май…» — Денисов вышел на крыльцо.

Прямо перед входом красным огненным цветом цвели канны, их окаймляли сухие, обгоревшие на солнце стебли ирисов. Выше, над ирисами, тянулся широкий барьер аккуратно подстриженной туи.

Пожилой прихрамывающий человек, которого Денисов видел в кабинете регистратора, через холл прошел к выходу.

Денисов постоял: нетерпение и назойливость были качествами, которые он не терпел ни в себе, ни в других; пошел в кабинет.

— Добрый день.

Женщина поздоровалась. Она, без сомнения, знала про записку в дверях, однако по какой-то причине предпочла, чтобы Денисов заговорил с ней первым.

— Вы просили зайти.

— Да. — Она держалась сдержанно, это был ее стиль. — Звонила Тамара Федяк.

— Из Судака?

— Да, наш письмоводитель. Сестра-хозяйка столовой передала, что вы интересуетесь невостребованными письмами. У вас есть разрешение?

— Есть. — Денисов достал постановление, санкционированное московским транспортным прокурором, регистратор внимательно прочитала.

— Тамара объяснила, где у нее что лежит… Мы с вами можем пройти взять. В этом же здании…

Денисов сложил почту на стол, быстро начал просматривать. Он сразу заметил: большинство отправлений не имело обратного адреса; их некому было возвращать да и не имело смысла — в почте не содержалось ни служебной переписки, ни пакетов с рукописями.

Ничто не привлекло его внимания. Остались открытки вперемежку с телеграммами, в большинстве поздравительными:

«С днем рождения…», «С днем рождения…» Он быстро проглядывал адресаты. «Левину…», «Расуловой Идиллии Лятифовне…»

Что-то дрогнуло в нем, когда он прочитал:

«Настасьевой…» «Анастасьевой…» «Анастасия»!

Еще телеграмма.

«Она уехала, не получив их…»

Открытки и телеграммы были направлены из Харькова. Денисов по-прежнему ни в чем не был уверен: корреспонденция была без подписи.

Он внимательно прочитал текст, сомнения сразу исчезли: Ланц цитировал себя:

«…Даже сегодня сердце начинает громко стучать, когда вспоминаешь молчание неба и гор над нами, твой шепот. И представляешь площадь Вогезов, о которой ты говорила, остров Сите…»

Телеграмма состояла из списка авторов, названий книг, подлежащих включению в план какой-то редакции или библиотеки — длинный странный перечень: Грэм Грин, Джон Апдайк, «Вечная радость» Симона Соловейчика, «Большие надежды»…

Понятным только ему и Анастасии текстом Ланц телеграфировал все о том же, без конца повторявшимся в эссе: «вечная радость», «большие надежды»… Да и ключевая фраза была также знакомой по рукописи:

««Давай поженимся»». — Джон Апдайк…»

Цветистые фразы — Денисов понимал — должны были затушевать смысл на случай, если бы корреспонденция Анастасии, несмотря на все предосторожности, все-таки попала в чужие руки.

Были в открытках абзацы, не встречавшиеся в эссе:

«…По-прежнему ли море полощет в темноте белые стерильные бинты коктебельского прибоя? — начиналась одна из корреспонденции. — Гуляют ли вечерами по набережной счастливые мужчины и женщины? Мне снятся наши походы в Орджоникидзе, в Курортное, в Старый Крым, слышится тугой звук нежно-зеленоватых пушистых мячей…»

Когда протокол выемки корреспонденции был подписан, регистратор молча подвинула реестр-алфавит к Денисову. Он был раскрыт на списке отдыхающих, чьи фамилии начинались с Н. Денисов просмотрел его, перевернул страницу: фамилии Настасьевой в реестре не было.

— Хотя бы примерно, — регистратора захватила настойчивость, с которой он вел свой казавшийся вначале бесперспективным поиск. — Представляете, какая она из себя?

— У меня ее литературный портрет. — Денисов достал рукопись, довольно быстро нашел страницу. — Вот.

Регистратор читала серьезно, Денисов следил за взглядом, перебегавшим по строчкам,

«У нее большие глаза, округлый подбородок, на белом с желтыми пятнышками пирамидальном лице змеистые прекрасные полные губы Моны Лизы. Длинные сложные уши с серьгами из сердолика под цвет бус. Глаза серо-голубые. В минуту близости…

— взгляд регистратора дрогнул, но она спокойно дочитала абзац, — они становятся голубыми, на редкость выразительными. В них открытость, нежность — все, что в другое время она боится выказать. Невозможно солгать, когда двое физически и духовно обнажены…»

Регистратор покачала головой, ничего не сказала.

— Там еще, — Денисов показал абзацем ниже:

«…В минуты внутренней свободы я вижу шагающего впереди толстенького Ламме Гедзака женского пола, в шортиках-мешочке, удерживающем толстую попку каплуна, желтую куртку-ветровку, сползшую набок, морщины на шее. Откуда у этой чужой немолодой женщины такая власть надо мной? — думаю я».

— Нет, — она вернула страницу, — не представляю.

Денисов набрал телефон начальника поселковой милиции, Лымарь был на месте.

— Есть харьковские телеграммы Ланца… — Он продиктовал номера, даты. — Надо срочно запросить данные отправителя.

— Хорошо. А что адресат?

— Проживающий в Доме творчества не значится.

— Жаль, — искренне сказал Лымарь, — можно было проследить ночной маршрут Ланца.

Он имел в виду фразу из эссе: «Я увидел, как Анастасия проскользнула между двумя кипарисами, вошла в подъезд…»

В горячем песке грелись турки с кофе по-восточному, в плоской вазе лежал черпак для сахара.

Денисов допил свой кофе — водянистый, сладкий.

В кофейной фотографию Ланца можно было не показывать — заведение открылось в июле, Ланц уехал из Коктебеля в мае.