Но не об угрозах думал Пётр. Он снова вспоминал их Учителя, мудрого и чуткого Назаренко, и снова жалел, что нет сейчас его рядом. И в трудные минуты, и в минуты радости – всегда его недостаёт. Как порадовался бы Корнеич успехам своих учеников!
— Ты домой сейчас? — услышал он голос Ковальчука и очнулся от раздумий. — Хочешь, пойдём ко мне? Книжонку покажу одну – замечательную: Артур Арну «Мертвецы Коммуны»… Ребята из депо придут, устроим громкую читку. Как в прошлый раз…
— С удовольствием бы, но сегодня не могу: у Насти… ну, у моей хозяйки день рождения. Я обещал…
— А-а, — улыбнулся Ефим, и зубы его молодо блеснули в тёмно-русой бороде. — Тогда конечно…
— Послушай,— нерешительно сказал Петр. — Не одолжишь ли до получки «синенькую»?
— Откуда у меня пять рублей, чудак-человек? Вот всё, что есть – сколько тут? – рубль да пятиалтынный, да вот ещё гривенник. Забирай всё… Забирай, говорю! А ещё позычь у Максимыча, у него должны быть…
В галантерейную лавку Пётр вошёл, совершенно не представляя, что ему нужно. Ему, конечно, случалось раньше покупать подарки друзьям, но то были ровесники, однокашники – мальчики и девочки из «благородных» семей; соответственными были и подарки: настольные игры, книжки, альбомы для стишков… А вот что дарят взрослой женщине, простой работнице? Тут было над чем задуматься.
На Воложанина, в растерянности стоявшего у прилавка продолжительное время, уже начал кидать обеспокоенные взгляды приказчик. Потом он не выдержал, подошёл и, бесцеремонно оглядев скромно, по-рабочему одетого парня, осведомился:
— Ну, чего тебе? — а нагловатые глаза добавили: «Шляются тут всякие…»
При других обстоятельствах Пётр поставил бы этого лакея на место, но сейчас он начал мямлить, путаясь в словах и презирая себя за уничижительный тон. Приказчик тем не менее понял его с полуслова.
— Подарок? Матери али девке? А денег небось с гулькин нос?
— Деньги есть, — хмуро буркнул Воложанин. — И цена для меня не имеет значения.
Тон приказчика сразу изменился.
— Ну так чего изволите? Может быть, шляпку? Вот, новейший фасон… Или вот зонтик, бамбуковый, но очень прочный, а расцветка, смотрите, какая расцветка! Японческая работа-с! Не желаете? А-а, знаю, что вам нужно – духи! Вот, французские, «Лориган» – нежнейший аромат и стойкость необычайная! Дама ваша будет счастлива. Берёте?
— Ладно, давайте, — нетерпеливо сказал Пётр. Ему был омерзителен этот человек, прямо на глазах сделавшийся из наглеца подхалимом. Нет, что бы там ни говорил Ковальчук, а приказчики – народ преотвратный!
Он уплатил деньги, сунул коробку в карман и направился к двери, никак не прореагировав на прощальное: «Захаживайте-с!» Лишь усмехнулся про себя: «Встречают по одёжке, провожают по деньгам!»
Помимо искусства выбирать подарок есть ещё и искусство дарить, и, естественно, Пётр, не владел им. Придя домой, он, чтобы одолеть неловкость, преувеличенно бодро поздоровался с хозяйкой. Настя, повернув от печи пылающее лицо, приветливо улыбнулась. Он подошёл ближе, теряя с каждым шагом уверенность, и смущённо забормотал, не замечая, что говорит совсем как Вахреньков – без глаголов:
— С днем ангела вас, Настя… ну, и это самое… здоровья, значит, и счастья… и вот мой скромный…
И неуклюже вытянув подарок из кармана, протянул Насте, глядя при этом в сторону.
— Ой, что это? Это мне? Какая красивая коробочка!
— Там духи, — сказал Пётр и поморщился.
— Духи?! Мне? Зачем?
— Как зачем? Чтобы… это самое… душиться…— Пётр совсем растерялся. Он даже подумал, что и впрямь не то купил, надо было, наверное, что-нибудь более практическое, нужное в хозяйстве, ситцу там или ещё что…
Настя, поняв его состояние, спохватилась:
— Ой, да что это я, дура! Спасибо вам большое, Пётр Михайлович! Вы такой… такой… — и она, порывисто прижавшись к нему, поцеловала в щёку.
Этого момента словно ждали: дверь распахнулась, и на пороге возник белобрысый мужичок Максим, держа за руку своего малолетнего братца. Пётр и Настя отпрянули друг от друга. Максим хмуро оглядел их и, не говоря ни слова, принялся раздевать Мишу. Настя кинулась помогать ему, но он отвел её руки: «Сам управлюсь!»
Пётр прошел к себе в горницу, переоделся и прилёг на постель с книжкой. Но вскоре в дверь постучали, и Настя, не входя в комнату, сказала:
— Пётр Михайлович, пожалуйте с нами пообедать.
Мальчики были умыты и причёсаны, сама Настя принарядилась, надела, очевидно, лучшее, что у неё было, – белую шёлковую кофточку в крупный синий горошек, чёрную шерстяную юбку и красные козловые башмаки. Пахло от неё нафталином и французскими духами.
Стол под белой скатертью был уставлен тарелками с закусками, в центре возвышался именинный пирог со свечками. Пётр пересчитал их – двадцать пять! – и удивился: он считал Настю старше. Впрочем, сейчас, приодевшаяся, разрумянившаяся от суеты и приятного волнения, она выглядела юной девушкой.
Оглядев стол придирчивым взглядом, Настя всплеснула руками: «Чуть не забыла!» — и достала из буфета графинчик с жидкостью рубинового цвета.
— Наливочка. С рождества ещё…
После двух рюмок у Петра рассосалась скованность, ему было уже легко и свободно, а все сидящие за столом, включая непримиримого Максима, стали близкими, родными, ему даже показалось, что он глава этого семейства. Он почувствовал себя очень взрослым, сильным, захотелось сделать для них что-то хорошее, доброе, но что именно – он не знал.
— Хочешь, — он посмотрел на Максима. — Пойдём в воскресенье на рыбалку?
Тот не успел ответить: раздался резкий и требовательный стук в дверь. Настя удивлённо-испуганно посмотрела на Петра.
— Кто бы это? Никого не ждала…
И в следующий миг вскочил Пётр, медленно поднялась Настя: в комнату входила-вплывала Софья Максимилиановна – в длинном, с треном, платье, в широкополой шляпе с вуалью. Первое, что она сделала, войдя, – вынула из рукава кружевной надушенный платок и, откинув вуаль, прижала его к носу. Потом, не скрывая брезгливой гримасы, оглядела бедный интерьер хаты.
Настя, догадавшись, кто пожаловал, торопливо вытерла чистым полотенцем табурет, пролепетала:
— Садитесь, пожалуйста.
Но вдова осталась стоять.
— Это моя хозяйка Анастасия Ивановна, — подал голос Пётр.
Едва заметный кивок через плечо и наконец:
— Пётр, мне нужно с тобой поговорить. — и многозначительная пауза. Настя, потупившись, быстро пошла к двери.
— Постойте! — воскликнул Пётр. — Вы же у себя дома, останьтесь!
Настя вышла. Грохоча сапогами и сердито сопя, из-за стола вылез Максим, выдернул, как редиску, Мишу, и оба направились к выходу, бросая на барыню – первый злобные, второй – любопытные – взгляды. Снова стукнула дверь, Воложанины остались одни.
— Нехорошо, — угрюмо промолвил Пётр.
— Именно нехорошо! — подхватила Софья Максимилиановна. — Нехорошо ты ведешь себя! Сколько можно? Ну побесился, доказал свою самостоятельность – пора и за ум браться? Короче говоря, я требую, чтобы ты немедленно вернулся домой!
— Этого не будет!
— Интересно, почему? Может быть, тебе в этой конуре лучше, чем в родном доме? Или эти нищие тебе милей матери и брата? А может, ты уже и спишь с этой… этой…
— Не смейте так говорить о Насте!
— Ах боже мой, какой рыцарь! Да у него чувство к этой… многодетной замарашке! Что ж, усыновляй её рахитиков, плоди своих!..
Пётр стиснул зубы и кулаки. Если бы перед ним стояла не мать!
— Как вам не стыдно, мама!
— Мне стыдно?! — взвизгнула Софья Максимилиановна. — Мне? Это тебе должно быть стыдно! Ты опозорил и себя и меня на весь город!. Мне хочется кричать! — шёпотом закончила она, опустилась на табурет и зарыдала.
Материны слёзы на Петра всегда больше действовали, чем крики и брань. Григорий знал, что в таких случаях надо делать, Пётр – нет или, вернее, знал, но не умел и не хотел каяться и давать обещание впредь быть паинькой, тем более что и слёзы чаще всего были притворными. Но на сей раз мать словно прорвало, это была настоящая истерика. Сквозь рыдания прорывались отдельные странные слова, что-то о материнском долге, чёрной неблагодарности, о Голгофе и об орле, терзающем печень… Это было похоже на бред параноика.