— Ладно, Шанежкин, для первого раза неплохо.

— Ваше высокоблагородие, а что же со мной будет?

— Я подумаю, что можно для тебя сделать.

— Отец родной! Не оставьте! Век буду… Дозвольте ручку поце…

— Пошёл вон! Сказано: подумаю!

Когда дверь закрылась и провокатор, взволнованно потирая руки, повернулся, то обомлел: прямо на него в упор, не мигая, смотрели громадные тёмные глаза, которые только и остались на измождённом лице больного. Шанежкин побледнел и, выставив вперёд ладони, словно защищаясь от Гриши, прикованного к постели, испуганно забормотал:

— Нет-нет… это не я… это всё они… Я такой же несчастный узник…

— Иуда! — крикнул Доколе. Хотел крикнуть, но только прошептал, с трудом шевеля непослушными чёрными губами, и, отдав этому весь остаток сил, замолчал, вновь побеждённый болезнью, ставшей пособницей его врагов.

В замутнённом сознании возникло вдруг чьё-то знакомое лицо: твёрдое, с длинным хрящеватым носом, с близко посаженными к нему маленькими глазками. Кто это? Да, да, это матрос Дятлов, который так живо интересовался Гришиной биографией. Почему он вспомнился? Но тут же всё померкло как в «туманных картинах» иллюзиона…

Очнулся Доколе в камере гарнизонной гауптвахты, в той самой, куда привезли его в день ареста. Вяло, как больной с постели, вставал бледный рассвет, едва просачиваясь в камеру, оставляя её полутёмной. Гриша огляделся – никого. Шанежкин, видимо, остался в гражданской тюрьме, а может, уже выпущен на свободу.

На табурете подле койки стояла миска с баландой, лежал хлеб. При виде еды у Гриши закружилась голова, он ощутил голод и удивился этому ощущению.

Сколько он не ел – неделю, две? И не хотелось. Очевидно, молодой, крепкий организм, справившийся в конце концов с болезнью, теперь требовал своего.

С трудом приподнявшись, Доколе взял исхудалой рукой ложку, сделал несколько глотков. На большее сил не хватило, и он откинулся на плоскую подушку. Отдохнув, вновь взялся за ложку. Так, в несколько приёмов он одолел баланду, оставив хлеб нетронутым.

Потом долго лежал неподвижно, глядя в серый, затянутый по углам чёрной паутиной потолок. И вспоминал, вспоминал…

Какие могут быть воспоминания у двадцатидвухлетнего юноши, у которого, как говорится, вся жизнь впереди, у которого всё, что было до этого, – лишь подготовка к этой жизни, ведь юность – пора забав, учёбы и поисков! Какие же тут могут быть воспоминания? Яркие – если из детства сразу шагнул во взрослость, если каждый день был заполнен страданиями и борьбой, если испытал и ненависть и любовь, если свои двадцать два прожил с большей отдачей, чем иной пятьдесят…

Сам Гриша о себе так не думал, более того: был весьма собой недоволен, так как считал, что сделал слишком мало для победы революции. К тому же ему фатально не везло: во Владивостоке, как и в Верхнеудинске, его арестовали в самый разгар удачно начатой работы…

В один из воскресных дней Ефим Ковальчук сказал своему квартиранту:

— Ну, Доколе, настал твой день! Держи документы и собирайся. Сегодня нам предстоит горячий бой!

— Сразу в бой?! — вскочил Гриша. — Назначено восстание?

Ковальчук улыбнулся:

— С меньшевиками бой. Попробуем ещё раз убедить их в своей правоте.

Местом «боя» приморские социал-демократы избрали лес за Минным городком, расположенным на северо-восточной окраине Владивостока. Там, между сопками, в небольшой, густо заросшей маньчжурским орехом, актинидией и диким виноградом пади должно было состояться нелегальное собрание эсдеков, на котором определятся дальнейшие пути организации.

Гриша шагал быстро, то и дело обгоняя Ефима и нетерпеливо оглядываясь. Тот с доброй усмешкой заметил:

— Ты, Гриша, как жеребёнок, которого впервые выпустили на волю. Куда спешишь, мы и так раньше времени вышли.

Доколе сконфуженно улыбнулся и пошёл медленнее. Он и в самом деле немного ошалел от свежего воздуха, запаха акации, растущей в изобилии вдоль дороги, от яркого солнца, сини неба, а главное, от предвкушения работы, с которой долгое время был разлучен. Худой, маленький, подвижный, он был до краёв полон молодой энергии и рядом со степенным бородатым Ковальчуком, старше которого был на полтора года, выглядел совсем мальчишкой.

Перевалив через сопку, они при помощи рабочих-пикетчиков, расставленных там и сям, вышли к назначенному месту – к небольшой поляне, своеобразной лесной зале, стенами которой служили стволы тесно стоящих деревьев, крышей – лианы дикого винограда, а ковром густой папоротник-орляк. Солнце тщетно пыталось пробиться в этот таёжный уголок, здесь царила приятная прохлада, пахло прелью и грибами, иногда над ухом тоненько звенел комар.

Народ ещё только собирался, но самые яростные спорщики уже были на месте: большевик, друг и тёзка Ковальчука Ефим Зозуля, по кличке Александр Большой, и лидер владивостокских меньшевиков лысокудрый Силин, по кличке Дед. Они сидели по разные стороны площадки, и вновь прибывающие рассаживались вокруг них, образуя две непримиримые группы. Большевики в отличие от пятого года оправдывали свое название: их было большинство.

Ковальчук знакомил Гришу с товарищами:

— Это Василий Чаплинский. Помнишь, говорили о нём? Работал в войсках. К сожалению, на днях уезжает… Иван Максимыч Вахреньков – старая гвардия! А это наш новенький – Паша Сычев, гимназист, Петя Воложанин, тоже гимназист, только бывший, ныне наш, портовский…

Поляна заполнилась людьми. Ефим Ковальчук встал на поваленное дерево.

— Прежде чем начать наше собрание, я прошу всех встать и почтить память нашего дорогого товарища Александра Корнеича Назаренко, ветерана приморской социал-демократии, который до самого последнего своего часа оставался в боевом строю!

Все встали и с минуту стояли молча, скорбно опустив головы.

— Слово о текущем моменте скажет Александр Большой.

Невысокий, вопреки кличке, коренастый, с шапкой светлых курчавых волос, оставлявших открытым большой лоб, Зозуля заговорил низким, грудным голосом:

— Обстановка, в общем-то, всем известна… Революционное движение как в центральных губерниях России, так и у нас на Дальнем Востоке, разгромлено. Сотни людей на каторге, многие казнены, наиболее революционно настроенные армейские и флотские части выведены из крепости… — Ефим помолчал. — Но значит ли это, что революция кончилась? Нет! Она продолжается на новом этапе. В январе прошлого года впервые в истории революционного движения в Приморье создана Владивостокская организация Российской социал-демократической рабочей партии, сегодня она насчитывает уже двести членов. У нас есть собственная подпольная типография, которая выпустила уже несколько десятков тысяч прокламаций. Мы приступили к выпуску своей газеты «Приморский рабочий», её редактором избран большевик товарищ Шумяцкий. Широко и организованно отметили день Первого мая во Владивостоке и других городах Приморья. Все это говорит о том, что силы у нас есть, силы немалые, и нужно готовиться к новым революционным боям!..

Не вставая с места, поднялся в атаку Илья Силин.

— Большевики сами признают, что революция потерпела поражение. О каких же боях может идти речь? Мы не дети и должны здраво оценивать обстановку. Логика событий диктует нам иной путь борьбы с самодержавием. Не подготовка к бесплодный восстаниям, а пропаганда идей марксизма… борьба рабочих за экономические интересы… отпугивание демократической буржуазии… неумение управлять государством… — потянулась старая меньшевистская песня.

После обмена прениями и колкостями сторон Ковальчук, вынув из кармана газету, подытожил:

— Что касается отношения товарищей меньшевиков к вооружённому восстанию, то вот здесь ясно сказано…

Из газеты «Пролетарий» № 2 от 29 августа 1906 года.

«…Кто против него, кто не готовится к нему, – того надо беспощадно выкидывать вон из числа сторонников революции, выкидывать к противникам её, предателям или трусам, ибо близится день, когда сила событий, когда обстановка борьбы заставит нас разделять врагов и друзей по этому признаку[18]…»