— Товарищи солдаты! Я, как представитель комитета нижних чинов, прошу вас взять под охрану наш митинг: не исключено, что черносотенцы попытаются поджечь цирк…
— Об чем разговор, ефрейтор!
— Я не думаю, что придется пускать в ход оружие: скорее всего, мы добьёмся освобождения арестованных мирным путем, но на всякий случай…
— Ясное дело, надо с оружием!
— Где каптенармус?
— Ось тут вин ховаеця!
— А ну гони винтовки и патроны!
— Не могу без приказа, братцы! Меня ведь за это…
— Не дашь ключи от цейхгауза – двери вынесем!
— Да чё ты его, как девку, уговариваешь! Садани ему промеж глаз, душа с него вон!
— Берите, берите! Видит бог – силе подчиняюсь…
Утро 10 января было ясным и морозным. Стылая синь неба казалась бездонной, обманчиво яркое солнце безуспешно пыталось согреть землю своими холодными ласками. Иней, как искусный ювелир, ещё ночью тщательно посеребрил деревья и кустарники, не пропустив ни одной веточки, ни одной былинки, и каждый, даже самый невзрачный, самый незаметный раньше кустик сейчас, утром, в лучах солнца сверкал, словно друза горного хрусталя.
Заиндевелые мохнатые битюги ломовых извозчиков, звонко цокая до промёрзшей мостовой, бодро тянули вверх по Светланской пустые подводы. Навстречу им спускался большой матросский отряд. Над колонной мерно покачивалась стальная щетина штыков. Жарко горели на солнце медные трубы оркестра. На фоне чёрных бушлатов и шинелей рдел кумач флагов.
В одном строю с матросами Сибирского-флотского экипажа, которых было большинство, шагали команды крейсеров, миноносцев, военных транспортов – это было видно по надписям на ленточках бескозырок. По мере приближения к центру города колонна разрасталась: в неё вливались отряды рабочих, солдаты Уссурийского железнодорожного батальона… Но не было минёров, артиллеристов, стрелковых подразделений: исполком не известил о митинге многие части гарнизона.
Никем не возглавляемый отряд был, тем не менее, абсолютно не похож на ту дикую толпу, что в октябре металась по городу, круша в слепой ярости офицерские дома и некоторые особо ненавистные присутственные места. Отряд шёл в ногу, единым строем, монолитом, он был вооружён и грозно молчалив, его дисциплинировало сознание своей силы и единство цели. Эта разномастная колонна матросов, солдат и рабочих была подразделением революции.
Редкие прохожие останавливались, удивлёнными взглядами провожали отряд. Обыватели шушукались:
— Куда это матросня топает, Иван Степанч?
— Ясно куда – митинговать! У них теперь одно занятие.
— А почему они с ружьями?
— Я же вам говорил, Степан Иванч: арестованы их главари.
— Неужели они осмелятся…
— А вы ещё сомневаетесь? Посмотрите на эти бандитские рожи!
— И куда только начальство…
Начальство не дремало: в штабе крепости знали о митинге и деятельно готовились к нему. Комендант Селиванов, осунувшийся за эти дни, потерявший обычный румянец, нетерпеливо выслушивал рапорт за рапортом:
— Ваше превосходительство! Пулемётчики заняли позиции на Алеутской у штаба, на Посьетской у гауптвахты, а также на углу Корейской и 1-й Морской…
— Прислуга у пулеметов надёжна? Усильте ее офицерами!
— Слушаюсь!
— Ваше превосходительство! Прибыли охотничья команда и две роты 32-го полка!
— Почему только две? Где остальные?
— Остальные отказались подчиняться командирам.
— Сволочи! Я ещё до них доберусь!.. Охотники пусть прикроют штаб, а стрелков поставить на перекрёстки вдоль 1-й Морской. Мятежники, если сунутся, будут в мышеловке!
Отряд подходил к Алеутской. Внезапно на одной из улиц, впадающих с сопок в Светланскую, показались казаки. Кто-то из шедших в голове колонны громко скомандовал: «Зарядить винтовки!» Заклацали затворы, и тотчас желтолампасники лихо осадили и завернули коней: бравые казачки привыкли воевать с безоружными.
А колонна уже свернула на Алеутскую по направлению к вокзалу. Вскоре она поравнялась с домом, в котором жила семья Волкенштейн. Людмила Александровна сидела за столом перед открытым бюваром и писала письмо другу по Шлиссельбургу. Услышав на улице шум движения большой массы людей, она поднялась и подошла к окну. Увидела отряд и догадалась: «Идут освобождать арестованных!»
Колонна уже давно прошла, а она всё стояла, погруженная в раздумья. Вернулась к столу, взяла перо, но тут же бросила его. Она вспоминала суровые решительные лица солдат и матросов, их чёткую дружную поступь. «Нас были единицы, их – тысячи, мы прошлое, они будущее… Пока мы ещё живы, а значит, можем бороться!.. Я должна быть с ними!»
И повинуясь этому, как могло показаться, внезапному, а на самом деле давно обдуманному, единственно возможному для революционерки решению, Людмила Александровна быстро собралась: надела ротонду, круглую чёрную шапочку, взяла муфту. Окинула взглядом комнату, задержалась на незаконченном письме. «Вернусь – закончу!» И вышла, чтобы не вернуться…
Отряд тем временем уже подошёл к цирку Боровикса, расположенному на 1-й Морской, у подошвы сопки Тигровой. Матросы и солдаты, имевшие оружие, остались на улице, оцепив здание, остальные вошли внутрь.
Людмиле Александровне не пришлось долго идти: она жила недалеко от вокзала. Поднимаясь по 1-й Морской мимо массивного красно-кирпичного здания Гранд-отеля, она видела, как на перекрестках солдаты, подгоняемые офицерами, устанавливали пулемёты на больших колесах, как в переулках скапливались казаки на гарцующих от нетерпения конях, а в подворотнях маячили подозрительные люди в штатском. «Приготовились!» — мелькнуло в голове, и она ускорила шаги, чтобы предупредить участников митинга о грозящей им расправе.
«Театр уж полон, ложи блещут, партер и кресла – всё кипит…» — эти строки пришли на память бывшему гимназисту Петру Воложанину, когда он с друзьями вошел в уже заполненный цирк Боровикса, который, кстати, называли и театром. Да, театр был полон, только ложи, равно как и балкон, и галерка, «блистали» в основном серыми солдатскими и чёрными матросскими шинелями, ватными и кожаными куртками рабочих. Пар от дыхания тысяч людей и табачный дым образовали густую пелену, сквозь которую лица различались с трудом. Было тесно, душно, стоял неясный гул, иногда переходящий в рёв. Рёвом встречали почти каждое предложение ораторов, а их было много:
— Освободить арестованных силой!
— Объявить мирную забастовку!
— Послать телеграмму Линевичу!.
— Послать депутацию к Селиванову!
Цирк многотысячной глоткой отвечал смутно не то «Долой», не то «Даёшь». Растерянность чувствовалась в зале; люди, хотя и сознавали свою силу, не знали, что делать. Растерянно топтались на подмостках и организаторы митинга – деятели из союза союзов и исполкома нижних чинов. Наконец было решено послать депутацию к генералу Селиванову. Депутаты, впрочем, скоро вернулись: коменданта найти не удалось.
Снова взметнулись яростные призывы идти к гауптвахте и силой освободить арестованных. Некоторые возражали, предлагали идти мирной демонстрацией, и тогда их «не посмеют тронуть». Кое-кто уже вскочил с мест и начал протискиваться к выходу, когда на подмостки поднялась Людмила Александровна.
Взволнованная, бледнее обычного, она смотрела в многоликий зал не различая лиц, расплывчатых и струящихся, словно в мареве. О многом ей хотелось сказать этим простым русским людям, о том, что она любит их как мать, что посвятила им всю свою жизнь и что она, как мать, не может их пустить под пули, а в том, что пули будут, она не сомневалась… Но горло захлестнуло спазмом, и она начала тихо:
— Год тому назад царь расстрелял на Дворцовой площади демонстрацию, которая шла к нему с просьбой улучшить положение рабочих. Здесь на улицах стоят пулемёты, и если мы пойдём мирной демонстрацией…
Но ее уже не слушали, толпа с шумом валила на улицу, строилась в ряды. Чтобы придать демонстрации мирный характер, в голове колонны встали безоружные горожане и музыканты, в конце матросы и солдаты. Грянул марш, колонна всколыхнулась и потекла вниз по 1-й Морской.