Как истомлённый зноем и поисками источника путник припадает к живительной влаге, так Владимир Шпур окунулся в политику. В этом он теперь видел свое призвание. Заброшены «Нива» и Брокгауз с Ефроном, на смену им пришли газеты разных направлений: «Владивосток», «Владивостокский листок», «Дальний Восток» и другие. В былые времена эти газеты мало отличались друг от друга, но пятый год провел между ними грань. «Владивостокский листок» на официальном языке стал именоваться «органом местных руководителей общественного движения», а «Дальний Восток» – «органом охранителей существующего государственного порядка», и если, например, первая газета проводила сбор пожертвований в пользу бастующих почтово-телеграфных служащих, то вторая – в пользу небастующих…

Шпур жадно глотал и эти газеты, и многочисленные брошюры разных авторов – от марксистов до анархистов, стараясь понять суть событий, происходящих в России, которая пережила Кровавое воскресенье и позорный Портсмутский договор. Очевидным было одно: в стране назревала революция, и Шпур заметался в поисках своего места в ней. Мелкобуржуазное происхождение и мещанское воспитание, незнание жизни и бессистемное чтение сделали его эклектиком, возможно, поэтому из всех политических партий ему была ближе эсеровская. Ему нравился лозунг партии социалистов-революционеров: «В борьбе обретешь ты право своё!» – но отпугивал способ их борьбы – террор. Владимир с детства боялся крови.

Шпур восторженно встретил царский манифест 17 октября и возмущённо – весть о том, что он «к армии не относится».

— Приказ коменданта крепости о запрещении митингов – незаконный! — кричал Шпур на солдатской сходке у Мальцевского базара. — Это нарушение прав, дарованных народу, всем нам, высочайшим манифестом!..

Он стал известным в городе и в войсках оратором. Его узнавали на улицах, в казармах, с ним заводили знакомство местные либералы, начштаба с каждым днём становился всё любезнее, в жандармском отделении на него завели дело…

Но когда разразились события 30-31 октября, Шпур испугался: вблизи революция оказалась малопривлекательной. Он притих на некоторое время и оживился, только когда стало относительно спокойно и стало известно о намечающихся собраниях выборных нижних чинов гарнизона. Шпур снова замелькал на митингах и добился своего: был единогласно избран делегатом от 2-го артполка.

На собрание выборных он шёл с лёгким сердцем: оно было разрешено приказом коменданта. И вот триумф, о котором мечталось всю жизнь, – он стал руководителем войск громадного гарнизона!

В ту ночь, когда Степан Починкин рассказывал в казарме своим товарищам об избрании исполнительного комитета нижних чинов, Владимир Шпур, председатель этого комитета, долго не мог уснуть, взволнованно расхаживая по тесной комнатке. Вместе с радостью в его душе поселилась неясная, смутная тревога.

И ещё один человек не спал в ту ночь, и примерно те же чувства, что и Шпуром, владели им. В белой ночной сорочке, в колпаке с кисточкой, свисающей на одно ухо, он лежал в постели, отвернувшись от посвистывающей носом жены и глядя на матовый абажур ночника, похожий на цветок тюльпана. Время от времени он прикрывал веки, но сон не шёл к нему. Тогда он выпрастал ноги из атласного стёганого одеяла, сунул их в комнатные туфли и встал. Взял со столика тяжелый серебряный портсигар, но, нерешительно покосившись на жену, зашлёпал в кабинет.

В эту минуту он мало походил на того, кем был: на генерал-лейтенанта Селиванова, бывшего командира стрелкового корпуса, а ныне коменданта крепости. Строго говоря, он им ещё не был, а был только назначен вр. и. д. коменданта. Но Селиванов считал это деталями, и в семейном кругу самоуверенно каламбурил: «То, что я временно исправляющий должность, – дело временное!» Комендантом он обязательно станет, это вопрос нескольких дней. Как только уберут из крепости погоревшего Казбека.

Да, сейчас в колпаке с кисточкой и длинной рубашке, из-под которой виднелись икры белых и полных ног, он не был похож на генерала. Но таким его видела только жена да изредка горничная, все же остальные видели Селиванова всегда молодцеватым, затянутым в прекрасно сшитый мундир (под ним корсет), со множеством крестов и медалей и в сверкающих сапогах, в которые с шаровар жёлтыми змеями сползали лампасы.

В русской армии издавна повелось: чем меньше генерал нюхал пороху, тем больше у него наград; чем больше у него великосветских знакомств, тем меньше желания жить и служить в захолустных городах, в отдалённых гарнизонах. И что уж совсем странно: именно такие «салонные» генералы, «паркетные шаркуны», как презрительно называют их боевые офицеры, являются отъявленными службистами, щеголяющими выправкой, педантизмом, жестокостью по отношению к подчинённым. Именно таким и был генерал-лейтенант Селиванов.

Он мечтал о звании генерал-адъютанта, которое откроет ему доступ к свите царя, а значит, к новым чинам и наградам. Вчера он сделал новый крупный шаг к достижению своей мечты: генерал овладел самой мощной крепостью на Дальнем Востоке. Эта победа далась ему нелегко: как долго пришлось завоевывать расположение главнокомандующего Линевича, этого седобородого шепелявого «папашки», как заглазно называла его армия; вести осаду генерал-губернаторской резиденции, где он играл в надоевший ему винт и выслушивал жалобы хозяйки на её многочисленные болезни; сражаться тайно и явно с генералами – возможными конкурентами!..

Теперь всё это позади. Теперь надо утвердиться в новой должности, показать начальству, что оно не ошиблось в своем выборе. А для этого есть только один способ: взять гарнизон, вконец распустившийся при Казбеке, в ежовые рукавицы! Никаких заигрываний с либералами и общений с солдатнёй, действовать быстро, решительно и беспощадно! Прополоть этот запущенный огород, с корнем вырвать всякую заразу! И у него, Селиванова, есть конкретный план оздоровления атмосферы в крепости…

Утром, свежий, розовый и бодрый, словно и не было бессонной ночи, генерал пил кофе с горячими булочками и весело подшучивал над женой, чья голова в папильотках напоминала ему морскую мину.

— Ах, оставь, Алексис! — недовольно отвечала она. — Что за солдатский юмор! Послушай лучше, что я скажу… Тебе, как коменданту, нужно иметь более приличный экипаж. Да и кучера надо сменить, уж больно вид у него вульгарный…

Генерал посмотрел на свою костлявую «половину», упершись взглядом в пышные кружева ее халата, компенсирующие отсутствие груди, и подумал: «Тебя тоже недурно бы сменить!» А вслух сказал:

— Ты права, дорогая. Только я очень тебя попрошу: займись этим сама. Ты ведь знаешь, как я теперь занят: на мне крепость!

Из листовки исполкома нижних чинов.

«Товарищи! Мы, комитет выборных, нижних чинов, ходили к вр. и. д. коменданта генерал-лейтенанту Селиванову просить объяснить нам, что сделано по поводу наших постановлений, выработанных на наших собраниях 7, 9 и 12 декабря… Но генерал-лейтенант Селиванов не только не нашел нужным нас выслушать, но даже не принял и через адъютанта, сказал, что «не признает никаких выборных»…

Нам нужно объединиться во что бы то ни стало… Объединившись, мы представляем силу, с которой будут считаться все… Но вот вопрос: как нам собираться? Разрешение собираться мы не можем получить от вр. и. д. коменданта крепости… Собравшись же без разрешения, мы подвергаемся опасности быть разогнанными вооружённою силою.

…Обсудите все: как быть дальше? – и уведомьте нас, что нам делать? Как вы решите, товарищи, так мы и поступим…

В единении наша сила! Помните, товарищи: «Один за всех, все за одного!»

— Прочитали?

— Прочитал.

— Ну и как?

— Кто сочинил эту беззубую листовку? Небось Шпур? Я так и знал! Чувствуется его рука…

— А почему беззубая, товарищ Назаренко?

— А потому, товарищ Починкин, что листовка должна быть призывом – ясным, конкретным, боевым! А это не листовка, а скулёж побитой собаки. Ах, Селиванов нас не принял! Ах, мы не знаем, что делать! Этой бумажкой исполком, и в особенности его доблестный председатель, расписался с собственной беспомощности…