Ирина Петровна выросла в семье кадрового железнодорожника. Отец мечтал видеть ее инженером, а она пошла после десятилетки на завод, в цех, надеясь продолжить свое образование на вечернем отделении. И одолела только техникум. Увлеклась занятиями в драматической студии при заводском Доме культуры. С тех пор и пошло!

О чем это там Ромашов? Он опять вызвался проводить ее, и она не стала возражать, подумав: «Может, он что-нибудь подскажет?»

Но Ромашов заговорил совсем о другом:

— Давайте махнем как-нибудь на лыжах? А то все в духоте о и духоте. То в цехе, то на этих репетициях. Вы вроде бы даже побледнели в последнее время. Надо больше отдыхать.

Не поворачивая головы, искоса бросила взгляд на профиль инженера. Папироса слегка подсвечивала круто вырезанные ноздри тонкого крупного носа. Отметила про себя машинально: видный мужик, ничего не скажешь! Только о чем это он? Рассмеялась:

— Я со своими-то никак не могу выбраться. У меня и дочь, и муж хорошо ходят на лыжах. Да и снегу-то еще нет.

Ромашов долго молчал. Папиросу он бросил, и теперь его профиль лишь смутно белел в негустом городском сумраке.

— Мы с вами, Ирина Петровна, будто два иностранца, на разных языках говорим… Я вам одно, вы мне — другое. Я утверждаю, вижу: вам надо отдохнуть. Тогда и работа спорится лучше.

«Намекает, что у меня не получается?» — спросила себя Нина Петровна. — Сказал бы прямо…

Без разговора они одолели расстояние от Дома культуры до квартиры Ирины Петровны немногим более чем за двадцать минут. Ромашов тут же распрощался. Кажется, он обиделся. За что?

Возвращаться домой в последнее время стало трудно. Обычно муж и дочь принимались расспрашивать, как да что. А что она могла сказать им теперь?

Ирина Петровна посмотрела вслед Ромашову. Его спина уже едва угадывалась в сумраке… Постояла и, вместо того, чтобы войти в подъезд, снова побрела от дома. На углу соседнего здания будка телефона-автомата. Вообще-то поздно уже. Только вряд ли Август Робертович уже спит.

Старик подошел к телефону сам. Терпеливо выслушал ее не очень связную исповедь. Кашлянул:

— Ну, это вы зря. Ну, хорошо, допустим, вы не годитесь для этой роли. А кто из наших подходит больше? Ага, молчите… Вы измучились? Вот и хорошо, великолепно, что измучились. А вы думали, без муки что получится?.. Вы из дому? Что, из телефона-автомата? Идите-ка вы спать, дома вас уже, наверное, потеряли.

Хорошо, что он не назвал ее дорогой. Если главреж начинает говорить с исполнителем роли очень уж ласково, считай: все пропало! Старик сказал: «Хорошо, что мучаетесь…»

Свет в комнате у дочери уже не горел, хотя на этот раз Ирина Петровна вернулась домой раньше, чем всегда.

В кухне на столе листок из школьной тетради. Размашистым почерком дочери написано: «Па! Вернусь не раньше девяти. Ушла на каток».

Написала отцу, привыкла, что ее, матери, по вечерам никогда не бывает дома. А отца тоже нет. Ушел за продуктами в магазин? Или по своим рационализаторским делам?

А она-то рвалась домой!

Она всегда рассказывала обо всех своих осложнениях мужу. Торопилась это сделать. Даже плакала иногда, не стесняясь перед ним своей бабьей слабости. Успокаивало уже одно умение Ивана Николаевича выслушать терпеливо. Она завидовала этой его сдержанности, рассудительности. Ивана же Николаевича этому научила жизнь. Вырос без отца, погибшего на фронте. Вскоре после войны умерла и мать. Пришлось пробиваться в жизни одному, без помощи и поддержки. Наверное, поэтому он кажется ей иногда намного старше, хотя в действительности разница у них в летах невелика.

Порой уравновешенный характер мужа, его сдержанность раздражали, начинало казаться, что это рассудочность и холодность.

Ей, Ирине Петровне, больше по душе веселый, шумный образ жизни, хочется жизни яркой, богатой событиями и впечатлениями, и она постоянно тянет мужа то в туристическую поездку, то за город. Иван же Николаевич — домосед, предпочитает проводить время с ними — женой и дочерью, ему достаточно уже одного того, что они рядом. Тогда он с одинаковым удовольствием будет и работать над своими чертежами, и заниматься какими-нибудь домашними поделками, даже смотреть телевизор.

И теперь он явно недоволен ею, хотя и не говорит ничего. Стал еще сдержаннее. А дочь души в нем не чает. И если они разойдутся, Катька уйдет с ним… Господи, что за дикие мысли? Почему они должны разойтись? Придет же такое в голову! Это потому, что она устала, издергана.

Нет, не станет она ничего рассказывать мужу, просить совета! Пора быть и самостоятельной, самой решать за себя.

Есть еще не хотелось, днем она пообедала в заводской столовой. Прошла в комнату. Со всех четырех стен на нее смотрели, лукаво щурились, смеялись, обдавали холодным гневом ее собственные глаза. Постояла перед каждой фотокарточкой, потом тяжеловато опустилась на диван, взяла со столика у изголовья томик пьес Островского.

Что-то разладилось у нее в душе в последнее время. Что? И причин-то для этого нет, если разобраться. Напротив, никогда еще у нее в семье не было такого благополучия. Получили новую квартиру, просторно, удобно, уютно. И из мебели кое-что приобрели. Все здоровы. На работе тоже все в норме и у нее и у мужа. А Катька вообще никогда их ничем не огорчала.

Кажется, чего же еще? Дело в том, что она никогда не жила только своим, для себя. Она любит жизнь, ее радости, людей, а люди порой… Муж говорит, она стала взрослой. Пусть так! И все равно ей очень нужно сейчас, очень важно сыграть Ларису, сыграть так, чтобы раскрыть, показать всю низость человеческого равнодушия и подлости. А она не может. Оказалась не в состоянии. Вот и тошно на душе, хоть ложись да помирай!

А Ларисе не хотелось умирать. Вот: «Жить, жить как-нибудь, да жить… когда нельзя жить и не нужно». Ей-то, Ирине Петровне, надо жить, вырастить Катюшу… Да и вообще, о какой стати она раскисла? Ларису осуждает, а сама…

Ирина Петровна не слышала, задумавшись, как в прихожей щелкнул замок. В дверях комнаты появилась Катя. Разрумянилась с мороза, коса перекинута на грудь.

— Маманя? Ты сегодня так рано? Репетируешь дома?

И тут Ирину Петровну осенило:

— Постой, послушай…

Переменила позу, помолчала, собираясь с силами…

— Послушай… «Я давеча смотрела вниз через решетку, у меня закружилась голова, и я чуть не упала. А если упасть, так, говорят… верная смерть».

Ирина Петровна помолчала, теперь уже будто раздумывая. Катя смотрела на мать во все глаза, пальцы машинально теребили кончик косы.

— «Вот хорошо бы броситься! Нет, зачем бросаться? Стоять у решетки и смотреть вниз, закружится голова и упадешь…»

— Не надо, мам! — Катя зябко поежилась. — Даже мурашки по спине… Ты бы не брала эту роль. Лучше веселую какую-нибудь.

— Веселую? — Ирина Петровна не стала спрашивать у дочери: «Ну, как, получается?» Спрашивать не было необходимости. Она и сама почувствовала: получается! — Веселую? Нет, надо! Надо сыграть и эту роль, и пьесу! К сожалению, герои этой пьесы еще встречаются и в наши дни.

— Ну, что ты, мама! — голос у дочери прозвучал уверенно и весело. Катя подошла и села рядом, взяла у матери из рук книжку. — Какие теперь купцы? Да и бесприданниц теперь нет.

Ирина Петровна отозвалась не сразу, стиснула коленями руки. Наверное, Кате еще рано об этом знать? Нет, не рано!

— Купцов нет, это верно. А нечестные люди еще не перевелись. Которые могут продать все что угодно. И свою собственную совесть, и… Понимаешь, это ведь только на первый взгляд, что о купцах. Пьеса гораздо глубже.

Ирина Петровна спохватилась об ужине. Катя, вероятно, проголодалась на свежем воздухе. Спросила у нее об отце уже из кухни.

— Папа ушел читать лекцию, — Катя тоже прошла к себе и перебирала на столе учебники, не зная, какому из них сначала отдать предпочтение. — В какое-то общежитие. И ты знаешь, о чем? «Моральный облик молодого рабочего». Вот дает наш папаня! Будто какой педагог!