Я, Пьер Орельен де Мюзийяк дю Кийи, — последний представитель по прямой линии графов де Мюзийяк, которые ведут свой род — хотя тут и не все ясно! — со времен, непосредственно предшествующих религиозным войнам. Замок Мюзийяк построил мой предок Орельен, граф дю Кийи, в благословенном 1632 году, и мне достаточно обвести глазами кабинет, в котором я нахожусь в настоящий момент, чтобы увидеть портреты тех, кто жил в этих стенах: Пьер де Мюзийяк — друг маршала Тюрена, Эдуард и Пьер — советники парламента Бретани, наконец, Жак Орельен, мой несчастный отец, лейтенант полка Ее Величества королевы, гильотинированный в 1793 году, ровно двадцать пять лет тому назад. Моя бедная мать сумела бежать со мной в Англию. Я воспитывался там, у подножия меловых холмов Дувра. Иногда она, взяв за руку, вела меня через ланды на самый край какого-нибудь мыса и говорила, указывая пальцем на берег нашей Отчизны, похожий на опустившееся на воду облако: «Обещай мне вернуться туда, вырвать замок из рук тех, кто его присвоил, и захоронить останки графа, твоего отца, в склепе часовни, рядом с его предками… Ради меня!»

Моя дорогая мать поднимала к небу глаза, залитые слезами, и ей недоставало сил закончить фразу. Потрясенные, мы возвращались, и решимость моя крепла день ото дня. Да, я уеду во Францию, как только достигну того возраста, когда смогу предъявить свои права. В ожидании этого дня я работал как мог, укрепляя дух чтением, буквально проглатывая возвышенные произведения моего соотечественника графа де Шатобриана, а «Рене»[12] стал моей настольной книгой. Увы! Не был ли я, как и Рене, исключительным существом, обреченным на страшные испытания и трагическую любовь? Впрочем, о Клер рассказывать пока рано.

Итак, одинокий и озлобленный, рос я на берегу океана, до меня иногда долетали грохот битв и гул набата, возвещавшие Европе приближение Узурпатора. Время от времени нас посещали гонцы погибающей страны: либо вандеец, приехавший искать финансовой помощи, либо бретонец, бежавший от воинской повинности. При свечах они делили с нами скудный ужин, рассказывали, что происходит в замке.

После нашего изгнания Мюзийяк дважды переходил из рук в руки, и дважды новых его хозяев постигало несчастье. Первый, член Конвента, покончил с собой второй, откупщик государственной собственности, сошел с ума. Наши крестьяне усматривали в этих знаменательных ударах судьбы десницу Божию, мы стали склоняться к тому же мнению, когда узнали, что часовня наша была осквернена безбожниками. «Наши предки мстят за себя», — утверждала моя бедная мать, читавшая в то время с увлечением Льюиса, Мэтьюрина и Байрона[13] И эта женщина, отличавшаяся обычно мягкой набожностью, обращалась к святым Бретани — Ронану, Жильдасу, Корентэну, Тугдваллу — со столь страстными молитвами, что они более походили на проклятия.

Незадолго до краха 1815 года и падения Бонапарта моя бедная мать захворала. Что-то сломалось в голове ее, хранившей столько воспоминаний, скорби, химер. Она утратила способность ходить и временами теряла рассудок. После Реставрации у меня появилась возможность вернуться в милую Францию, но я не мог оставить больную, которая была мне дороже жизни, а от мысли перевезти ее на континент пришлось отказаться. Смирившись, я ждал конца с такой неизбывной тоской, которую не берусь даже описать. Новости, приходившие из Мюзийяка, усугубляли мое подавленное состояние: замок купил свежеиспеченный имперский барон Луи Эрбо. Говорили, что он весьма богат. Как я со своими скромными средствами сумею убедить этого выскочку вернуть земли предков? Возможно, мне и удалось бы получить небольшую часть пресловутого миллиарда, предназначенного эмигрантам, о котором тогда так много писали газеты, но для этого пришлось бы хлопотать при дворе, а я был в чужой стране, прикован к постели умирающей матери.

О, великий Боже, как я измучил Тебя своими молитвами! Я умолял Тебя излечить мою мать или же сделать так, чтобы мы оба умерли одновременно. И как в моменты помутнения разума я просил Тебя наказать семью Эрбо, которую причудливый ход моей переутомленной мысли сделал олицетворением торжествующего беззакония! Разве смел я предположить, о всемогущий Боже, что Ты исполнишь мою просьбу столь необычным и неожиданным образом!

В прошлом году мать моя тихо отошла в мир иной. За мгновение до того, как испустить последний вздох, она еще раз сжала мою руку и прошептала голосом, который я никогда не сумею забыть:

— Поклянись!..

Я поклялся все свои силы посвятить изгнанию Эрбо из колыбели нашего рода. Полный отчаяния, в одно прекрасное утро я сел на шхуну, направлявшуюся в Кале. Не стану описывать волнение, которое меня охватило, когда я ступил на землю Родины, но, видимо, мое лицо красноречиво говорило об этом, поскольку в первые дни моего путешествия меня окружали самым деликатным вниманием как трактирщики, почтмейстеры, так и простые люди — ремесленники, студенты и разодетые горожанки, которых обычно встречаешь в дилижансах. Несмотря на свою печаль, я был восхищен Парижем. Моя бедная мать часто рассказывала о красотах столицы и о меланхолической прелести парижского неба, но она ничего не говорила об очаровании громадных парков, созданных художниками, влюбленными в геометрию[14], об оживленных и широких проспектах с лавками, изобилующими самыми разнообразными и дорогими товарами, наконец, о дерзостном вдохновении улиц, расходящихся как спицы колеса от надменного монумента, призванного освятить победы узника Святой Елены, но ставшего из-за недостроенных арок символом падения тирана, что было избавлением для всех. Несмотря на угрызения совести, меня, должен сказать, манили соблазны, и поскольку я решил ничего не скрывать, признаюсь, что меня сразу же повергли в смущение многочисленные красотки. Представьте себе юношу, воспитанного среди траура, слез и бряцания оружия, привыкшего жить по-спартански, непрерывно разжигающего в себе горькое чувство мести и сдерживающего нежные устремления, свойственные этому возрасту, и вы поймете, что за человек был ваш покорный слуга: наивный и полный огня, отчаявшийся и в то же время жаждущий утешения. Потому обращенные ко мне, благодаря моей приятной внешности, улыбки казались жестокими ударами, оставляющими незаживающие раны. «Неужели, — думалось мне, — я настолько слаб, что продажное личико кокотки может отвратить меня от священной миссии!»

Вот почему решил я ускорить свой отъезд и заказал место в дилижансе, который менее чем за неделю домчал бы меня в Ренн, а оттуда, всего за два дня, в Мюзийяк.

Вскоре, проехав ланды, увидели мы первые сосны. Наконец-то я дышал воздухом Бретани! Вокруг слышалось жужжание пчел моей родины, и сердце воодушевляли возвышенные слова Рене: «Голос Неба говорил мне: „Человек, время возвращения еще не наступило, подожди, пока поднимется ветер смерти. Тогда ты полетишь навстречу неизведанным краям, туда, куда стремится твое сердце!“»

Разве мог я предположить, что совсем скоро ветер смерти подует мне в лицо!.. Дилижанс прибыл в Мюзийяк после обеда, под звон колокольчиков и удары хлыста. Лакей снял мой багаж, и некоторое время спустя я под вымышленным именем поселился в лучшей комнате постоялого двора. Из окна открывался вид на ярмарочную площадь, несколько старых особняков с величественными подъездами, кучку маленьких домиков и пышную зелень парка вдалеке, у горизонта. В этом парке, как помнилось мне, и стоял замок. Старое родовое гнездо графов де Мюзийяк было на расстоянии нескольких ружейных выстрелов от моего обиталища. У меня подкашивались ноги от радости, страха, горечи и надежды. Мне хотелось кричать, и я повалился на кровать, сраженный взрывом чувств. Потом я вскочил на ноги; мне не терпелось пройтись по деревне, где я так часто гулял с матерью, будучи ребенком. Я достал из чемодана скромный сюртук, башмаки с пряжками и, посмотревшись в висящее над камином зеркало, убедился, что могу показаться на людях. Это я и не преминул сделать.