— От графа Мюзийяка дю Кийи! — бросил я гневно.
Этот деревенщина, едва услыхав имя, поклонился мне до земли, побросал как попало свертки на сиденье, взмахнул хлыстом и так пустил лошадь, что карета чуть не развалилась. Я не мог сдержать улыбку. Мое поручение будет вскоре выполнено, и барон задрожит от страха за толстыми стенами и высокими башнями пока еще принадлежащего ему замка.
Вдруг меня охватило желание увидеть родовое поместье, и, выйдя из деревни, я быстрым шагом направился к деревьям, наполовину скрывавшим стену парка. Через несколько минут я был у ограды замка. Слава Богу, она не пострадала от ужасных событий, разоривших страну. Тем не менее во многих местах верхняя часть стены была разрушена поваленными ураганом деревьями, и я, цепляясь за корни и ветви, легко пробрался в парк. Из-за отсутствия надлежащего ухода кустарник в нем разросся сверх всякой меры, и я не без труда определял верный путь. Но, выбравшись из окружавших меня со всех сторон зарослей, сразу узнал тропинку, ведущую к пруду, и меня охватило сладостное волнение. Я дал волю слезам. Мне хотелось броситься на землю, целовать ее, приникнуть грудью к камням, которые были для меня дороже всего на свете. Наконец перед моим очарованным взором предстала величественная картина неподвижного водного зеркала, простирающегося до самого замка! Душа моя возликовала: «О Мюзийяк, сын твой вернулся!» Упав на колени на глинистом берегу пруда, я возблагодарил Господа за счастливое возвращение. Легкий вечерний ветерок, подобный дыханию надежды, гнул тростник и развевал мои волосы. Я был уверен в победе и безмятежно смотрел на родовую колыбель. Не поддаваясь воздействию времени и бурь, замок устремлял в небо величественные башни, увитые до самой кровли густым плющом. Флюгеры в виде вздыбившихся драконов вращались в прозрачном голубом дыму, поднимавшемся из труб. Заходящее солнце золотило окна фасада, и тут я заметил на террасе изящную фигурку в светлом платье — девушка в задумчивости облокотилась на перила, пальцы ее сжимали букет цветов.
— Это она! — вздохнул я и побледнел.
Вечерняя грусть, легкий плеск волны о берег пруда, стечение самых необыкновенных впечатлений делали эту нечаянную встречу более сладостной, нежели тайное свидание. Но девушка из замка была дочерью самозванца, а я, законный владелец поместья, вынужден прятаться, словно вор. В конце концов любопытство возобладало над возмущением, и, укротив свою злость, я пробрался через заросли тростника к террасе, над которой носились стрижи. Невинное дитя не догадывалось о моем присутствии. Силуэт ее четко вырисовывался на пурпурном небе. Не различая лица, я видел только пальцы, обрывавшие лепестки розы. Благоухая, они падали к моим ногам. Из окна гостиной доносились слащавые звуки спинета[15], и на миг я испытал угрызения совести: умиротворение, спокойствие — вот что я вознамерился разрушить. Из-за меня создание, чей облик навечно запечатлеется в моем сердце, обольется слезами! Но воля матери — для меня закон. Я не забыл ее уроки, хотя меня смущала их безжалостная суровость. Пока я стоял в замешательстве, предаваясь горьким размышлениям, послышался женский голос.
— Клер! — услышал я. — Клер!
Девушка вздохнула и исчезла. Я повторил про себя ее имя, совершенно беспричинно показавшееся мне очаровательным. Клер! Во всяком случае, ее я пощажу…
Опускалась ночь, по водной глади пробежала рябь, лягушки начали свой концерт. Словно ящерица, проскользнул я вдоль террасы к службам. У амбара я внезапно остановился. Часовня исчезла. Вернее, она рухнула в траву: колонны раскололись, разбились арки. Там, где она некогда высилась, буйствовал чертополох. Словно слепой, я сделал несколько шагов с вытянутыми вперед руками. Ноги спотыкались о вековые камни. Меня охватил ужас. Но, слава Богу, нет! От самого страшного испытания я был избавлен. Склеп оставался в неприкосновенности. Вход скрывала плита алтаря с изъеденным временем крестом, который пауки заплели паутиной. В этот миг я понял ожесточение людей из деревни, мне стало ясно, почему погибли Мерлен и ле Дерф. Я ощущал одновременно гнев одних и страх других — настолько безутешное величие святого места делало осязаемым совершенное кощунство.
— Боже мой, — прошептал я, — прости их и прости меня!
Я перекрестился, чтобы отвести проклятие, обрушившееся на Мюзийяк… Я еще не знал, что оно повиснет и надо мной и что вскоре настанет мой черед стать безвинной жертвой, избранной судьбой для искупления преступления!
…Кто бы ты ни был, читатель, потерпи, пока я передохну одно мгновение в моем бесконечном восхождении на Голгофу. Позволь мне еще раз пережить этот торжественный момент, когда я, стоя перед развалинами фамильного святилища, повторял страшную клятву. В этот миг судьба моя еще была на перепутье. Потом она подхватила меня и низвергла во мрак. За что, Господи, за что? Разве я плохо поступил, предложив Эрбо незаслуженно высокую сумму в качестве отступного? Может быть, следовало оставить их в покое? Может быть, следовало очистить сердце от ненависти, которую посеяла во мне моя несчастная мать? Неужто было суждено Клер, как и мне, заплатить за все кровью?
…Я ничего не знаю. Меня окружает тьма. В душе моей царит ночь. Ну же, Бог мести, еще одно усилие! Помоги мне поднять тяжелый пистолет. Пусть прольется и моя кровь. Да будет мне дано соединиться с возлюбленной и уснуть подле нее сном Тристана!..[16]
Обессиленный, вернулся я на постоялый двор с исцарапанными шипами лицом и руками, с сердцем, исполненным любви и отчаяния. Увы, я уже был влюблен в девушку, которую едва разглядел, и ненавидел свою любовь. Я долго стоял, облокотившись о подоконник, глядя, как поднимается в небе луна, и слушая вой собак в деревне.
Наконец я лег и погрузился в мучительный сон, полный кошмаров. А между тем то была моя последняя мирная ночь…
На следующий день я вновь встретился с Меньяном и договорился с ним о действиях на тот случай, если барон Эрбо примет мои условия. Дела мои были очень запутаны, и я с трудом следил за пояснениями добрейшего нотариуса. Мне не хватало того здравого смысла, благодаря которому отцу и деду удалось за несколько десятилетий скопить значительное состояние. От них я вообще унаследовал лишь благородную осанку, приятное лицо и неумеренную любовь к верховой езде. От матери же мне достался, наряду с сильной склонностью к мистицизму, меланхолический и угрюмый нрав, мешавший уделять должное внимание делам. Из всей беседы я понял только, что адвокат брался в двадцать четыре часа, полностью собрать предложенную мной сумму. С этой целью я подписал великое множество бумаг, и мы назначили встречу на следующий день.
К вечеру я решил совершить верховую прогулку по ближайшим окрестностям. В Мюзийяке нетрудно найти приличную лошадь. Я остановил выбор на резвой полукровке, и вскоре она бешеным галопом неслась к недалеким ландам. Стремительная гонка опьянила меня, и я целиком отдался ей. Душистый воздух лугов трепал мои волосы, грудь переполняла тонкая смесь запахов чебреца, утесника и майорана, кровь бурлила в жилах, как молодое вино. Но затем я пустил лошадь шагом, утомленный чрезмерностью нахлынувшего счастья, и в сознании ночной звездой в штормовом море всплыл образ девушки с розой. Я совсем отпустил поводья и погрузился в то состояние задумчивости, которое даже самой острой боли придает некую сладостную привлекательность. Нет, конечно же, я не мог любить незнакомку, лицо которой скрыла от меня ночь. Она была лишь тенью, дуновением ветерка, мечтой, наядой, поднявшейся из пруда вместе с вечерним туманом. Напрасно я пытался выбросить из головы навязчивое видение. Напрасно старался, призывая на помощь разум, вызвать в себе презрение к дочери мужлана, получившего дворянство с помощью интриг. Все равно сердце звало ее, губы сами собой шептали ее имя. Чувства мои уже не подчинялись зову чести, я воспылал такой страстью, что потерял голову, повторяя как безумец: «Клер! Клер!» — и мне казалось, что окружающая меня природа разносит повсюду ее имя с пением птиц, шелестом ветра, с журчанием родника в камнях: «Клер!.. Клер…» Я был самым несчастным и самым счастливым из смертных…