— Привал? — спросил Реми.

— Да, — ответил дядя. — Я совсем одеревенел.

Машина встала под кроной деревьев, у пустынного перекрестка. Дядя вышел первым, закурил сигарету.

— Пройдешься немного, сынок? — спросил он.

Реми гневно хлопнул дверцей. Он ненавидел подобные фамильярности. Слева к небольшому лесочку тянулась ухабистая проселочная дорога, над ней кружили вороны. Справа виднелся пруд; небо, залитое светом и пустое, навевало необъяснимую грусть. Реми сделал несколько шагов рядом с дядей.

— Ну что, — пробормотал дядя, — как ты себя чувствуешь?

— Прекрасно.

— Если бы тебя иначе воспитывали, ты бы уже давно ходил. Вечно с тобой все носятся! Не желаете ли этого? Не желаете ли того? Можно подумать, им нравилось делать из тебя какого-то беспомощного кретина. Эх, если бы тобой занимался я! Но ведь ты же знаешь своего отца… Все потихоньку да полумерами. Глупо! Нужно доверять жизни!

Он схватил Реми за руку, до боли сжал ее.

— Доверять жизни, слышишь?

Он понизил голос, отвел Реми еще дальше в сторону.

— Между нами говоря, мой мальчик, сознайся, что ты немного преувеличивал.

— Что?

— Видишь ли, я из тех прихожан, которых не так легко заставить поверить. Если бы у тебя действительно были парализованы ноги, этот человек с нелепой фамилией… как бишь его?.. Мильсандье… Так вот, он мог делать пассы и щекотать тебя сколько угодно, хоть до всемирного потопа, но никогда не поставил бы тебя на ноги.

— Так вы подозреваете…

— Полно! Ничего я не подозреваю. К чему громкие слова?

Внезапно дядя разразился веселым смехом.

— Ты всегда обожал, когда с тобой сюсюкали. О тебе надо было без конца заботиться. И вечно хныкал, когда рядом не находилось юбки, за которую можно спрятаться. Ну, и когда ты потерял мать… Да, я знаю, ты скажешь, что заболел еще до того, как узнал… Именно этого я никогда не мог понять.

Реми смотрел на перекресток, на пруд. Он тоже не мог этого понять. Как и Мильсандье. Вероятно, никто не понял. Он поднял глаза на дядю.

— Даю вам честное слово, что я действительно не мог ходить.

— Ладно, хватит. Я только хотел показать тебе, что я менее наивен, чем все полагают. Если хочешь знать, я скорее думаю о твоем отце… Он ведь потакал тебе, не подавая виду. Его чертовски устраивала твоя болезнь. Она позволяла ему ловко использовать свое положение в наших спорах. Каждый раз, когда я хотел взять инициативу в свои руки или требовал от него отчета, он играл роль удрученного, убитого горем человека. Он отвечал мне: «Попозже… С меня других забот хватает… Малыш!.. Я как раз должен встретиться с новым врачом…» Ну и я, чтобы не выглядеть скотиной, вынужден был соглашаться. И вот результат — мы на грани краха. Только в отношении себя, должен тебе признаться, я принял некоторые меры предосторожности.

Реми почувствовал, что побледнел. «Я ненавижу его, — подумал он. — Я ненавижу его. Он мне противен. Я ненавижу его!» Он развернулся и пошел к машине.

Раймонда уже сидела на своем месте. Клементина ждала, стоя у дверцы машины. Лицо, изрезанное морщинами, с маленькими, живыми, ничего не упускающими глазками. Вот и сейчас они бегали от одного к другому, проницательные, ироничные, почти насмешливые. Она еще плотнее сжала губы, когда дядя сел, скрипнув пружинами, и проворно уселась на свое место. Ее сухонькая ручка нащупала пульс Реми.

— Я не болен, — проворчал Реми.

И все же ему пришлось признать, что дядя не так уж не прав. Вечно вокруг него сновали юбки: Мамуля, Клементина, Раймонда… Малыш закашлял? Мгновенно заботливая рука ложилась ему на лоб. Голос шептал: «Не волнуйся, малыш!» Он царствовал над всеми. А почему не быть искренним до конца? Он любил эти прикосновения женских рук. Сколько раз он изображал головокружение, чтобы почувствовать вокруг себя нежное шуршание юбок, кружев, чтобы услышать тихие голоса: «Малыш!» Так хорошо было засыпать под взволнованными и нежными взглядами. И может быть, самым нежным, самым взволнованным был взгляд Клементины. Реми все время чувствовал его рядом — во время сна, при пробуждении, в полузабытьи… Застывшее в морщинах лицо с печатью, если можно так выразиться, всепоглощающей любви. Но как только старушка замечала, что за ней наблюдают, она вновь становилась кислой, вызывающе резкой, тираничной.

Реми закрыл глаза, убаюканный покачиванием машины. А если совсем честно? Потворствовал ли он сам своему параличу? Трудно ответить. Его ноги никогда не были до конца мертвы. Только ему казалось, они никогда больше не смогут его держать. Когда его пытались поставить на ноги, в его голове что-то со свистом взрывалось, все плыло перед глазами, и он оседал как ватный в руках, которые его поддерживали. Вероятно, обреченные на казнь так же виснут на руках своих палачей. Понадобился взгляд этого толстого человека, Мильсандье… «А если бы я только захотел, — подумал Реми. — Если бы я захотел вспомнить…» Его охватило странное волнение, как будто он испугался… побоялся вспомнить. Он так же не решался обратиться к своему прошлому, как не рискнул бы шагнуть один в темноту. Сразу возникало ужасное ощущение опасности… У него перехватывало дыхание. Он задыхался. Однако теперь он мог себе признаться, что всегда был зачарован своим странным прошлым, отдаленно напоминающим подземелье без выхода. Никогда у него не хватит смелости углубиться в этот мрачный и полный опасностей мир тишины.

Думая, что он заснул, Клементина заботливо накрыла его ноги пледом, и Реми яростно лягнул ногой.

— Да отстаньте же от меня, наконец! Две минуты нельзя побыть одному!

Он пытался вновь ухватить нить своих рассуждений, наконец отказался от этого и со злобой посмотрел на дядину спину. Один! Да он никогда и не переставал быть один. Его баловали, холили, лелеяли, как маленького зверька, предмет роскоши. Поинтересовался ли хоть разок кто-либо из окружающих, кто же такой этот Реми, чего он хочет?

— Двадцать минут шестого, — сказал дядя. — В среднем мы ехали со скоростью восемьдесят километров.

Он притормозил, и Раймонда, похоже, расслабилась. Она попудрилась, повернулась, чтобы улыбнуться Реми. Он понял, что всю дорогу она боялась. У нее были мутные глаза, как после наркотика. Наверное, она не любила скорость. Реми разглядывал ее профиль, немного тяжелый подбородок. Она слишком много ест. Но, перехватив взгляд Клементины, он отвернулся и увидел лес, окружающий Мен-Ален. Машина ехала вдоль парковой стены, Реми помнил, что сверху она утыкана осколками стекла. Вобере хорошо себя чувствовали только за решетками, стенами, замками. Может быть, хотели скрыть от всех недуг Реми? Но ведь и так Мен-Ален, расположенный в глубине огромного парка, находился не меньше чем в километре от ближайших домов. И в деревне все были в курсе, что Реми… А ведь это будет интересно — пройтись до деревни. Все будут кричать о чуде!.. Клементина порылась в корзине, выполнявшей также роль ридикюля, извлекла огромный ключ. Машина остановилась перед великолепными решетчатыми воротами. Впереди протянулась очень длинная, темная аллея, сквозь деревья тонкими лучиками пробивалось солнце. В конце аллеи виднелся серый фасад дома.

— Дай, — сказал Реми.

Он хотел открыть сам. Петли проржавели. Он тщетно толкал ворота изо всех сил. Из машины вышел дядя.

— Оставь, воробышек.

Ему ворота поддались, и он нетерпеливо снова сел за руль.

— Я пойду пешком, — сказал Реми.

Он последовал за машиной, с наслаждением шагая по придорожной траве. Как же хорошо! И ведь впервые!.. Он покусывал сорванный цветок — маленький желтый цветок, названия которого он не знал. Ему также не были известны и названия деревьев, он с трудом узнавал птиц. С двух сторон простирались рощицы, и Реми чувствовал жизнь трав, листьев, мельчайших насекомых. Он и сам был чем-то вроде дикорастущего растения, пронизанного странным магнетизмом. Может, от этого отказаться и стать обыкновенным, похожим на других человеком, твердолобым, с бесчувственными руками? Он задумчиво посмотрел на свои длинные, гибкие пальцы — в грозу будто невидимыми иглами их пронизывали тысячи уколов. У Мамули были такие же пальцы… Он вздохнул и вспомнил, что хотел осмотреть дом. Дядя бился с разбухшей дверью. Он вошел первым, за ним Раймонда. Клементина, стоя у крыльца, помахала Реми, затем тоже исчезла, и вскоре высокие ставни первого этажа, распахиваясь, застучали о стену. Какие воспоминания остались у Реми об этом доме? Воспоминания об опавших листьях, о трескотне сорок, так как его кресло ставили в тени деревьев, и он спал, запрокинув голову, до тех пор, пока косые лучи солнца, просачиваясь сквозь ветви деревьев, не падали ему на лицо. Так проходили однообразные дни. По утрам он играл в постели. Было стыдно за все это даром пропавшее время. После обеда он дремал, и Клементина, вязавшая рядом, платком отгоняла от него мух и пчел. Вечером в его комнате зажигали камин — в доме бывало сыро; Раймонда приносила карты. «Я был мертв», — думал Реми.