— Такси!

— Вы нездоровы? — спросил его шофер.

— Немного кружится голова, ничего страшного.

Ветер развевал его белокурую прядь. Тошнота проходила. Он сидел неподвижно, полуоткрыв рот, бессильно уронив руки на сиденье… Потерянная могила… Раздавленная собака… Он уже не очень хорошо понимал происходящее, но догадывался, что существует между этими событиями невидимая связь… Ему не надо было выходить из дому… Да еще от спиртного противно во рту. Он медленно расстегнул ворот рубашки, почувствовав, что они выехали к Сене. Воздух стал прохладнее, чище. Да, деревня пойдет ему на пользу. Надо как можно скорее уехать и постараться до отъезда не думать. Он привстал, опершись на локоть, посмотрел на проплывающий мимо окон такси незнакомый город. Мимо проносились люди, магазины, влюбленные парочки, кафе, где спорили и болтали его сверстники, — запретный мир, уносящийся, как сновидение, и чей-то голос шептал: «Так ему и надо». Реми вытер вспотевшие ладони о брюки. Да что это он выдумал? Из-за того, что какая-то собака… А вот и дом за оградой, кругом тишина. Наконец-то он вернулся домой.

— Вам лучше? — спросил его шофер.

— Спасибо, — пробормотал Реми, — сдачи не надо.

Это было так унизительно — платить, считать монеты. Реми еще не умел обращаться с деньгами, да он и не хотел этому учиться. Он вошел через маленькую дверь, которую Клементина закрывала каждый вечер в девять часов. Машина дяди стояла во дворе: «ситроен». Огромный лимузин тоже был здесь. Отец дома.

В гараже работал Адриен. Он поднял глаза, улыбнулся, показал свои испачканные, черные руки.

— Извините, мсье Реми… Я в таком виде. Хорошо погуляли?

— Да, ничего… Немного устал.

— Еще бы! Вы ведь еще не привыкли.

Реми не мог не залюбоваться этим широкоплечим человеком. Он действительно выглядел великолепно в брюках для верховой езды и крагах. Сколько ему лет? Самое большое — тридцать пять. На лице безмятежность — сразу видно, у человека нет проблем. Выражение приятное, доброжелательное. Реми подошел ближе. Он никогда не думал, что у Адриена была какая-то своя жизнь. Для него шофер и машина составляли единое целое. С водителем здоровались, не глядя на него. С ним разговаривали, думая о другом, как если бы говорили с автоответчиком. Ах, уж эта фамильная гордость Вобере! Очень странно, что Раймонда в такой чести. Реми очень хотелось бы сказать ей какое-нибудь доброе слово, но он не решался оторваться от своих забот. Позже! Сейчас нужно разобраться в собственном положении, и как можно быстрее. Он удалился, немного ссутулившись, заложив руки за спину. Реми бы вспылил, если бы ему сказали, что сейчас он очень похож на отца. В прихожей Реми наткнулся на чемоданы. В чем дело? Разве они уже уезжают? Из гостиной, тяжело дыша и вытирая платком шею, вышел дядя.

— А, пришел! — сказал он. — Поторопись. Мы уезжаем.

— Куда?

— Как куда? В Мен-Ален, естественно. И я прошу тебя — не бери слишком много вещей. Мне не хочется всю дорогу ползти.

— Похоже, вы чем-то недовольны, дядя?

— Это все твой отец! Он собирается ввязаться в заведомо проигрышное дело. Напрасно я пытаюсь доказать ему элементарные вещи… Мсье Этьен Вобере знает, что делает! Ну хорошо! Хорошо! Если ему так нравится — пусть, пусть расшибает себе лоб. Только без меня.

— Он не едет с нами?

— А я откуда знаю! Мсье обиделся. Ведь он, твой отец, — тот еще тип, Реми. Дошел до того, что чуть не запретил мне ехать в Тулузу для встречи с Ричардом, экспертом. Да ведь ты его почти не знаешь… Во всяком случае, ты понимаешь, о чем я… Давай поторапливайся. Я увожу всю твою свиту.

— Но… а он-то?

— Слушай, ты мне надоел… Пойди и спроси его сам.

— Дело в том, Что… мне бы хотелось на праздник Всех Святых быть здесь.

Дядя нетерпеливо защелкал пальцами.

— По возвращении, — сказал он. — По возвращении у тебя будет уйма времени, чтобы сходить на Пер-Лашез… Давай шевелись! Мы уезжаем сразу после завтрака.

Реми поднялся к себе в комнату, сел на кровать. Он чувствовал себя разбитым. Ну и ладно, подождут. Он лег на спину. Так, значит, это правда: Мамуля похоронена на Пер-Лашез. Ладно! Это не самое страшное. Было нечто еще куда более ужасное. Нечто чудовищное. Реми закрыл глаза, вновь увидел идущую под гору улицу…

— Реми… Можно войти?

Как будто бы Раймонда не имела привычки входить без разрешения! Кстати, она и вошла. Реми слышал, как она подходит к кровати.

— Что с вами, мой маленький Реми? Вы же знаете, что мы уезжаем… Вставайте, лентяй!

У нее изменился голос, стал более серьезным, но вместе с тем и более ласковым.

— Вам нездоровится? Вы так долго отсутствовали! Я уже начала волноваться… Да отвечайте же, Реми. Что с вами?

Он отвернулся к стене, прошептал:

— Вы действительно хотите знать? Я убил собаку. Ну что, теперь вы довольны?

Глава 3

Шея дяди Робера представляла собой два валика воскового цвета, и в зеркале можно было увидеть его глаз, один-единственный, как на картинах футуристов, но чрезвычайно живой глаз, который несколько секунд следил за дорогой, затем начинал слегка косить и наполовину скрывался за тяжелым веком. Реми знал, куда смотрит этот глаз. Да и Раймонда тоже знала, потому как время от времени оправляла юбку. Реми откинулся на сиденье, попытался больше ни о чем не думать и заснуть. Зачем она согласилась сесть на переднее сиденье? Да дядя просто-напросто усадил ее рядом с собой. Однако разве сама она не изъявила согласие всем своим видом? Ах, эта загадка скрытных гладких лбов! Ложь начинается уже с кожи, с оболочки, непроницаемой, непостижимой. Насколько же раньше жизнь была проще! Отец. Правда, не всегда приветливый. Но всегда с подарками, которые сыпались на кровать, как будто каждое утро было рождественским. Гувернантка, Старая Служанка, Шофер. Все в распоряжении больного, живущие только им. Кем они становились, закрыв за собой дверь его комнаты? Довольно долго Реми не задавал себе такого вопроса. Ему казалось, что они, подобно марионеткам, после представления прятались в коробку. Он не хотел страдать из-за них, а он страдал бы при мысли, что у Раймонды, Адриена или даже у Клементины была своя жизнь, ему неведомая. Теперь-то он знал, что ошибся, что каждый находил пристанище в своем внутреннем мире, закрытом для него. Он был чужим. Так для чего же ходить? Неужели только для того, чтобы встретить других людей, скрытных, замкнутых, прячущихся за своей оболочкой, как за оборонительными укреплениями.

— Тебе следовало бы перекусить, — сказала Клементина.

— Спасибо, я не голоден.

Ох уж эта крестьянская привычка перекусывать в дороге! Клементина как будто нарочно старается вывести его из себя. И почему она как бы не замечает дядиной выходки? Почему?.. Почему?.. Реми переполнен этими «почему». Почему погибла собака?.. Ну ладно, допустим, она испугалась. Это понятно. Таково объяснение Раймонды — объяснение здравомыслящих людей, боящихся рассуждать, сомневаться. Но почему она испугалась, эта собака? Почему ее будто невидимая сила выбросила на шоссе? К чему упорствовать? Ответа нет. Дорога простиралась далеко за горизонт, а колеса машины, наподобие волнореза, разбрасывали направо и налево брызги щепок, веток и всякого мусора. Реми нравилось мчаться напролом. Он часто мечтал быть роботом, защищенным от внешнего мира стальной грудью. К чему эти руки, ноги, лишенные изящества, силы, которые лишь приковывают человека к земле? Иногда он просил купить ему спортивные журналы и долго недоуменно разглядывал пловцов, боксеров… Там всегда были женщины, дарящие цветы, и они тянули свои хрупкие лица к потным мордам, похоже, готовым их укусить, разорвать…

Взгляд Реми остановился на Раймонде, на ее красивой шее, где подрагивали от ветра волосы, тонкие, как пух. Затем он перевел глаза на дядю, чьи руки, казалось, ласкали руль — шершавые руки и пальцы с квадратными ногтями. Стрелка спидометра легонько дрожала на отметке «110», излучая загадочное фосфоресцирующее сияние. Можно было поклясться, что спидометр измерял не скорость машины, а дядины флюиды, избыток его жизненных сил, излучение его крови. Реми верил во флюиды. Он чувствовал их, как кошка. Со своей постели он ощущал настроение всего дома, тоску пустынных комнат первого этажа и даже как опадают лепестки с букетов в вазах. Вечерами через окно, выходящее во двор, он как бы осязал торжественную пустоту проспекта, осторожно проходил под деревьями… Видели ли его? Его не могли видеть, так как он лежал в кровати, но, несмотря на это, все же там, вне дома, должна была находиться какая-то малая часть его самого, иначе он никогда не узнал бы о присутствии влюбленной парочки в глубине гаража… Служанка Ружьеров. Немного позже слышался торопливый перестук ее удаляющихся каблучков… А дальше находился сад доктора Мартинона… ветер развевал занавеску… пахло рыхлой землей, мокрыми листьями… Вокруг лампы кружили мотыльки и майский жук… А дальше… Реми мог бы идти и дальше, но он боялся порвать эту невероятно тонкую и без того натянутую нить, которая соединяла его уже дремлющее тело с невидимым, заблудившимся в мире людей двойником. Одним махом он возвращался через стену обратно. Отец его лишен флюидов, в этом-то Реми уверен. Равно как и воображения. Клементина же, напротив, окружена некой аурой печали и затаенного чувства мести. Казалось, она растворялась в кухне или гостиной, как капля чернил в воде. Дядя… тут все сложнее. Он впитывал окружающую жизнь. На него невозможно было не смотреть, и приходилось терпеть все его жесты, голос, звук, который он издавал при дыхании, щелканье его пальцев… И это Вобере? Верится с трудом. А ведь он любил напыщенно произносить: «Я — настоящий Вобере» — только для того, чтобы видеть, как низко опускает при этом голову его брат. Реми наблюдал за мощной спиной, возвышающейся над сиденьем. И все тот же тяжелый и пристальный взгляд единственного глаза в центре зеркала, как будто бы дядя насторожился, почувствовал опасность сзади… Этамп… Орлеан… Вот уже и Ламот-Беврон… И все это, насколько хватало взгляда, — Солонь. Раймонда дремала. Клементина чистила апельсин. Реми смотрел на дядю. И вдруг рокот мотора стих. Машина, подавшись вправо, ехала уже по инерции.