— Матери тоже иногда попадает, но больше всех достается мне. — Басанти опять рассмеялась.

— А Раму?

— Нет, тетечка, Раму он пальцем не трогает. Он же сын.

— Единственный сын, поэтому, наверно… А сколько у тебя сестер, Басанти?

— Он не единственный, тетечка. Всего у меня три брата — это вместе с Раму — и две сестры.

— Один-то брат, ты говорила, служит где-то чапраси, у него давно уже своя семья. А где же остальные?

— Есть у меня еще один брат. Да мы его много лет не видели.

— Почему так?

— А кто ж его знает, где он сейчас. Очень хороший был, сильный и ласковый. Он намного старше меня. Когда он пропал, я была еще совсем маленькая. Давно это было. Мы тогда из деревни в Дели ехали. — И, переходя почти на шепот, Басанти добавила: — Вот тогда-то он и пропал. Где он и что с ним, никто не знает. А может, и в живых уже нет.

— Ну, что ж ты замолчала? Куда хоть ушел-то он?

— А кто ж его знает?.. Бойкий он был, подвижный, ни минуты, бывало, не посидит спокойно. Когда ехали в поезде, выскакивал на каждой станции. А вскакивал на ходу — то через одну дверь, то через другую. Со мной еще, помню, в прятки играл. А когда приехали в Дели, его с нами уже не было.

— Что случилось?

— А кто же его знает, тетя! Мать-то и старшие сестры в одном вагоне ехали, а отец, я и тот брат — в другом. Выскочил брат, отец думает: к матери пошел. А он, смотришь, уже стоит перед нами. А приехали в Дели — нету брата, пропал…

— Может, сбежал?

— Кто ж его знает? Может, и сбежал, — грустно произнесла девушка. — Помню только, на одной станции случилось что-то… Когда поезд тронулся, кто-то сорвал стоп-кран. Поезд дернулся и стал. «Парнишка, — кричат, — под поезд попал!» Может, это и был мой брат.

— Но как же так? Неужели твой отец даже выяснить не пытался?

— Все пассажиры из окон смотрели. Отец тоже высунулся, а мне даже до окна добраться не удалось. Слышу только: «Ноги, — говорят, — отрезало». — «Жив, — спрашивает кто-то, — или уже помер?» — «Везите его, — кричат, — в больницу, видите, крови-то сколько!» — И Басанти вновь слышит те же голоса, что звучали тогда, вновь мелькают перед нею те же лица, мечутся те же люди. — В вагоне было много людей из нашей деревни. «Если из наших, то несите сюда, в вагон!» — кричат. «Да нет, не ваш это, — отвечают. — Из местных он, лоточник. Жареным арахисом торговал. Решил вскочить на ходу, да сорвался». — «В больницу его везите, в больницу!» — надрывался кто-то. — И перед глазами Басанти точно живая встает толстая женщина, которая, поджав под себя ноги, сидела тогда на нижней полке напротив. «Ну, отвезут его в больницу, а дальше что? — несколько раз повторила она. — Что дальше-то, я спрашиваю?» — «Как — что дальше? В больнице спасут человека». — «Ну и что от того, что спасут? У него же ноги отрезало, ты понимаешь это? Что ему делать без ног-то? Весь век милостыню просить?» Обливаясь потом, она все время твердила: «Что ему делать без ног-то?» — Может, и вправду брат это мой был, кто же знает?.. Потом поезд тронулся, все разбрелись по своим местам. Я так и не увидела, кому отрезало ноги. Отец тогда отошел от окна и молча сел на лавку… А когда приехали в Дели и пассажиры высыпали из вагонов, брата нигде не было, — голос у девушки дрогнул.

— А отец так и не выходил из вагона? — спросила Шьяма. — На той станции, где это случилось?

— Он собирался, говорил, что надо бы выйти, да так и не собрался. В вагоне ехал один человек из нашей деревни — кожевник Джанку. Так вот он сказал, что парнишку того видел своими глазами. «Это, говорит, точно: обе ноги отрезало, но то был не твой парнишка». Ну, отец и не пошел… Кто ж его знает, тетя, может, и впрямь подумал: «Хоть он и сын мой, да что я с ним делать-то буду, с безногим? Притащу его с собой в Дели, а потом? Станет он ползать по улицам да просить милостыню у прохожих?» Может, и помер, бедняга. Искать все равно никто его не станет. А может, и живой… и сам когда-нибудь объявится.

С трудом выдавив из себя последнюю фразу, Басанти почувствовала странное облегчение, у нее будто камень с сердца свалился.

— Мать говорит, что с тех самых пор отец озлобился и глаза у него стали красные… Ну, а почему ж тогда он с Раму такой ласковый? Вечно с ним нянчится, а злобу на мне срывает… А вы знаете, тетя, что еще он вздумал?

— Что ж такое он вздумал?

— Собственными дочерьми торговать!

— Ты думаешь, что болтаешь?

— Да не болтаю я, тетечка, истинную правду говорю. Старшую мою сестру он выдал за какого-то старикашку в деревню. Взял с него восемьсот рупий. Она и сейчас с этим старикашкой мается.

— Тебя тоже хотел отдать за старика? — усмехнулась хозяйка.

— Меня тоже. А почему это я должна идти за старика, да еще за хромого?

— А если свадьба все-таки состоится, что тогда?

— Тогда посмотрим. Опять крысиного яду наглотаюсь, но по его все равно не будет. — И, решительно тряхнув головой, Басанти снова беззаботно рассмеялась.

— Но ты же сама говорила, что таблетки не помогли.

— Точно, тетечка, не помогли. В тот день, когда меня решили отдать старику, я нашла таблетки, проглотила их все сразу и легла спать. Думала: вот, мол, во сне и помру. И вдруг среди ночи просыпаюсь. Внутри все огнем горит. Помню, у двери стоит большой кувшин с водой. Я бегом туда. Почти весь кувшин выпила — и хоть бы что: по-прежнему горит все внутри. А потом началась рвота, так меня рвало, так рвало — все внутренности вывернуло. Вот таблетки-то из меня, наверно, и выскочили.

— Ну а если б померла, сумасшедшая?

— Что ж, померла так померла.

— А где сейчас этот хромой старик?

— Да тут неподалеку поселился — рядом с мастерской, где автобусы чинят. У него там лавчонка. Раньше-то он в нашем поселке жил… — Басанти вскочила, будто ее пружиной подбросило. — Ну, я пойду, тетя? Госпожа из пятого дома, наверно, уже проснулась, я ей обещала посуду почистить. — И девушка стремительно помчалась к лестнице. — А вечером будем смотреть телевизор? — спросила она. — Сегодня ведь новая картина…

— Будем, конечно, будем, — добродушно улыбаясь, проговорила Шьяма.

— До свиданья, тетечка, до вечера! — Спускаясь по ступеням, Басанти снова принялась напевать песенку из кинофильма:

На месте поселка остались одни развалины. Нижняя его часть была снесена до основания, однако у мазанок, что стояли выше по склону, успели разворотить только крыши и рамы — дома смотрели на мир пустыми глазницами окон. В первые дни даже шакалы и бродячие собаки, напуганные шумом и грохотом, не решались приближаться к развалинам. Все вокруг безмолвствовало, но постепенно здесь началась новая жизнь. Дворы и переулки заросли буйной растительностью, и даже внутри уцелевших мазанок из пола пробивалась трава. Бродить там было небезопасно: в развалинах расплодилось множество змей и скорпионов, а по ночам оттуда доносился вой шакалов да тявканье собак. Однако, несмотря на полное запустение, кое-где еще сохранялись остатки того, что было создано руками человека. На стенах все еще красовались выведенные яркими красками танцующие павлины, слоны и скачущие кони. Среди зарослей валялись разбитые кувшины, подносы и миски, где-то из травы выглядывала часть побеленной стены или выложенного кирпичом пола, словно бы напоминая о том, что когда-то здесь жили люди, звучали песни и звенели детские голоса, гулко стучали влюбленные сердца, с натруженных за день спин катился пот. Теперь поселок выглядел так, будто здесь пронесся смерч, который смел все, что встретилось на его пути. Никакого смерча, однако, не было. Поселок, в котором жили люди, был сметен с лица земли руками других людей. Теперь эти развалины заселили шакалы, змеи и прочая живность, которая неизвестно откуда появляется и устанавливает свое безраздельное господство, едва на месте жилья остаются полуразрушенные стены.