Однако этот поселок сносить не стали даже после того, как Рамеш-нагар был отстроен. Причина заключалась в том, что мазанки стояли в стороне от жилого массива, их ряды тянулись по склонам выжженного солнцем холма, что возвышался неподалеку от шоссе. Сначала беспорядочно разбросанные мазанки выросли у подножия холма; вокруг них возникали новые нехитрые строения, образуя нечто вроде поселка. Потом мазанки стали взбираться все выше по склону. Между их рядами появились переулки. Строители, осевшие здесь, стали звать родственников из деревень: «Переезжайте в Дели. Город большой, работы — непочатый край». А работы действительно было хоть отбавляй. Рядом с Рамеш-нагаром возвели Южный Рамеш-нагар, потом Западный. Когда все три микрорайона были построены, начал возводиться Пандав-нагар, и глинобитные поселки строителей стали расти как грибы после дождя. Город стремительно расширялся. О поселке на склоне холма будто забыли. Почувствовав прочность своего положения, обитатели вместо глинобитных времянок стали возводить домики из кирпича. В конце концов, в поселке жили строители, и поставить вместо глинобитной стены кирпичную, а дерн на крыше заменить черепицей для них особого труда не составляло. Каменщики перешли на оседлый образ жизни, а их жены больше уже не работали подсобницами, а нанимались служанками и судомойками к хозяевам коттеджей, возведенных их же руками в Рамеш-нагаре. Правда, мужчинам теперь приходилось добираться до работы городским транспортом. Но как бы там ни было, они уже считали себя коренными жителями Дели. У них был свой поселок, и у всякого, кто заглядывал сюда, сразу же возникало ощущение, будто он попал в раджастханскую деревню: женщины в широких цветастых юбках, на щиколотках у них ножные браслеты с бубенчиками, а стены мазанок, по обычаям Раджастхана, разрисованы танцующими павлинами, слонами либо скачущими конями с всадниками. В поселке шумно отмечались праздники, справлялись свадьбы, действовал панчаят. Переулки, в которых прежде стояла непролазная грязь, замостили камнями и битым кирпичом. Через поселок проходила водопроводная труба, и, посовещавшись между собою, члены панчаята приняли решение: в трех местах поставить колонки. В поселке появились лавки, где торговали всякой нужной в хозяйстве мелочью. А когда у Гобинди разбился на стройке муж и она осталась без средств к существованию, панчаят вынес решение: на общественные деньги построить для нее чайную. Отстраивался поселок, крепли связи его жителей. Уже подрастали ребятишки, родившиеся здесь, которые, хотя и считались раджастханцами, никогда в жизни не видели Раджастхана; они стайками носились по поселку и улицам Рамеш-нагара. Девочки, взрослея, начали пользоваться косметикой, охотно позировали фотографам-любителям, а когда в городе впервые появилось телевидение и в коттеджах Рамеш-нагара загорелись голубые экраны, тайком смотрели телепередачи, пристроившись где-нибудь к щелке между шторами. В поселке с утра до вечера звучали передаваемые по радио популярные песни из кинофильмов. Словом, новому поколению раджастханцев воздух столицы пришелся явно по вкусу. Не было ни одного фильма, который не посмотрела бы молодежь, и не было ни одной песенки, которую не выучила б наизусть. Дети подрастали — возникали новые семьи. Случалось и такое, о чем раньше никто и не слыхивал. Так, дочь лавочника Радха, выйдя замуж и став матерью двоих детей, сбежала с кондуктором автобуса. Подростки пристрастились к вину, игре в карты, бродяжничеству, и старики, собираясь по вечерам в лавке Гобинди, каждый раз заводили речь о том, как бы приструнить молодежь, удержать от разлагающего влияния города.

В том же самом поселке вместе с выходцами из Раджастхана жили парикмахеры, сапожники и дхоби, приехавшие сюда из Харияны и Уттар-Прадеша. Эти люди принадлежали к другим кастам, поэтому родственных связей с ними никто не имел, однако дружбу водили многие. Мазанка парикмахера Чаудхри сначала стояла у самого подножия холма, но потом он перебрался повыше, поселившись в домишке, освободившемся после смерти хозяйки. Работал он, как правило, где-нибудь на обочине оживленной улицы. Обосновавшись здесь много лет назад, Чаудхри уже не мыслил свою жизнь вне этого поселка.

Покинув лавку Гобинди, Чаудхри стал торопливо спускаться вниз по переулку.

— Надо что-то делать, а то как бы поздно не было, — пробормотал он себе под нос и ускорил шаг. В его маленьких глазках появился блеск. Смуглый долговязый человек в длинной голубой рубахе, он чем-то напоминал медведя, неуклюже шагающего на задних лапах.

Заметно похолодало. С неба сеялась противная морось. Словно возникая из тумана, холодная водяная пыль острыми иглами колола его разгоряченное лицо, каплями стекала по подбородку. Ветерок задул сильнее — туман стал рассеиваться, поселок вновь обретал свои краски. В переулке начали появляться люди: мужчины спешили на работу, женщины давно уже занимались делом — из мазанок доносился перезвон посуды. Задымили печки, сложенные во дворах, хозяйки принялись печь лепешки.

Подходя к своему домишку, Чаудхри краем глаза заметил, что жена, как обычно перепачканная с ног до головы, раздувает огонь в печке.

— Припозднился что-то ты нынче, — завидев мужа, сказала она. — Иль не пойдешь работать?

— Кому ж в такую погоду взбредет в голову бриться или стричься? Не видишь, какие тучи собрались?

— Чаю выпьешь? Я мигом приготовлю.

— Буди Басанти! — сердито оборвал ее Чаудхри. — Слышишь ты? Я сказал: поднимай Басанти. Да пусть умоется почище. Я сейчас…

И Чаудхри быстрым шагом стал спускаться вниз, пока наконец не остановился у дверей крохотной лавчонки-мастерской, что стояла у самого подножия холма и принадлежала хромому портному Булакираму, который уже открыл свое заведение и, держась одной рукой за поясницу, подметал площадку у входа. На веревке, протянутой над прилавком, висели готовые изделия: широкие цветастые юбки, детские рубашонки, штанишки и шапочки.

— Не рано за дела-то принялся, Булаки?

— Входи, Чаудхри, входи, дорогой, — с трудом распрямляясь, приветствовал его Булакирам. — Проходи, пожалуйста, садись. Спасибо, что наведался.

Проворно сняв с прилавка циновку, портной расстелил ее перед посетителем.

— Когда же залог получу? — осторожно спросил он.

— Залог, говоришь? Залог ждет, когда ты его возьмешь, — отвечал Чаудхри, не сводя своих крохотных глазок с лица портного. — Хоть бы и сегодня.

Хромой чуть не подпрыгнул от радости, и у него вырвался какой-то хриплый возглас.

— А не получится как в прошлый раз? Я привел свадебный поезд, а невеста травиться вздумала.

— На этот раз обойдемся без свадебного поезда. Потихоньку сделаем.

— Ты приготовь все в своем доме, а я уж будущую жену сумею принять у себя с почетом. — И из горла у него снова вырвался хриплый звук.

— Тысячу двести, и можешь забирать ее хоть сегодня, — твердо проговорил Чаудхри, не сводя глаз с портного.

— Почему вдруг так дорого? — удивился портной. — Ведь в прошлый раз сошлись на восьми сотнях. И шесть ты уже получил… А сегодня вдруг тысячу двести? Побойся бога, Чаудхри! Нехорошо это! Слово надо держать…

— Тысячу двести, Булаки! Согласен — получай ее хоть сегодня. Еще четыре сотни — и будет ровно тысяча. Остальные две сотни отдашь, когда невеста войдет в твой дом.

— Почему тысячу двести? По какой такой причине? — горячился портной. — В прошлый раз ты соглашался на восемьсот.

— Вот потому, что соглашался в прошлый раз… Четырнадцать лет девочке, пятнадцатый пошел. И цветочек этот я отдаю такой развалине, как ты… Ну, а если не согласен, то ведь мой товар не залежится: от женихов отбою нет. Твое последнее слово?

— А невеста сегодня же перейдет ко мне? — вкрадчиво спросил портной, облизывая сухие губы, и все его тело как-то странно дернулось, точно ему захотелось зевнуть.

— Конечно. Твое согласие — и через час она будет здесь.

— Не передумаешь? — дрогнувшим голосом спросил портной, и из горла у него снова вырвался хриплый звук.