— Я же говорила! Говорила же я, он — Колобок! — кричала Таня.

— Какой еще, в чертях, колобок! — гневался Николай Дмитриевич. — Караси, колобки… свяжись с бабами! Охотник он, а не колобок. Я ведь ехал сюда и думал: не удержать тебе такого кобеля. Тут, брат, характер на характер, чей сильнее будет. Ты Боську сегодня рассмотрел — ведь зверь? Зверь… И Кинг твой не пуделек. Ан вот — удержал. За тебя!

За соседним, меньшим столом скромно ужинали ирландисты. Таня часто поглядывала туда, отыскивая взглядом монашью бороду и кудри Игоря Николаевича.

— Не знаю, я, видимо, отправлю Мишку в Москву, а сама останусь. Рич совсем не натаскан, а мой лентяй еще и в поле не удосужился выйти с ним, дрыхнет в «Скифе» до полудня… — сетовала Татьяна Леонидовна, и Гена наконец получил ответ на свой вопрос: где же в лагере живет Кронц?

— Вот, к примеру, я экономист… — порывался рассказать что-то Виктор Первенцев.

— Так у нас ведь как бывает: собака натаскана-перенатаскана, а сыном заняться некогда, — философски разводил руками Генерал.

— А как вы смотрите на кофе? — предложил Стрельцов.

— О, кофе! — закричал Мишка Кронц, и мать поспешила одернуть его.

— Я всегда говорил, что у него что-то есть за душой, — шутил Иванцов. — Оказалось — кофе.

Гена пошел в судейский домик.

В комнате на кровати, глядя в одну точку, сидел Борисов. Он, как человек прошлого века, однажды открыв душу кому-нибудь, прикипал к этому человеку и ревностно оберегал его от общения с остальными.

— С Генералом пьете? — осведомился Борисов.

— С Генералом. Ужинаем.

— И Кронц с вами?

— Да, она там.

— Я, конечно, понимаю… вы — молодые с машинами… — обидчиво начал Борисов.

— Алексей Михайлович, мы же вместе в электричке ехали! — напомнил Гена.

— И собаки у вас молодые, горячие, лучших кровей, — не слушая, продолжал тот. — А я что? Простой слесарь, работяга, и собака у меня без медалей и дипломов, судьи признали Ладку апатичной и опять разрешения не дадут, а у нее без щенков портится характер…

От этого человека очень быстро устаешь, — открыл Гена. Вопреки всем добрым намерениям хотелось обругать его за нескончаемые повторы, за нытье, за то, что, когда Генерал, Виктор и он, Гена, стояли втроем на пятачке, Борисов неслышной совой порхал мимо, по касательной — так уж сильно хотелось ему хоть краем уха услышать, о чем там у них идет разговор, а то и быть приглашенным в круг этого разговора.

— Так в чем же дело? Пойдемте с нами, поужинаем вместе! Пойдемте, пойдемте, я вас с Иванцовым познакомлю, я давно собирался.

И Гена прямо-таки потащил Борисова к двери.

— Нет, не могу, нельзя мне, — упирался Борисов. — Я лечился, мне пить нельзя ни грамма — сразу помру!

От такого признания Гена опешил, отпустил Борисова.

— Ну, просто поужинаем, — обескураженно предложил он.

— А раньше вместе ужинали! — укорил Борисов. — А вот приехали Кронц, Виктор, Генерал — тебя как подменили…

«Не надо ничего объяснять, — решил Гена. — И выяснять ничего не надо».

Он взял банку кофе, пачку сигарет, чайные ложки, стаканы и поспешил к выходу. Стоны за соседней дверью, стоны и какая-то странная возня привлекли его внимание. Он постучал и вошел.

Это была комната Семена Семеновича Сомова. Патриарх хрипел и задыхался, а когда его хотели переложить набок, в умирающего, видно, вселился бес: Сомов яростно отбивался, никого не узнавал и особенно рьяно охранял от прикосновений ноги. Стрельцов помог уложить Сомова набок, побежал к одному из автомобилистов, чтобы вызвать «Скорую помощь». Молодой охотник тут же сел за руль — он не знал Сомова и поехал из-за одного удовольствия вождения новенькой машины. Гена тем временем стремительно направился к «казарме».

— Где же ваш кофе? — игриво крикнула ему вдогонку Таня.

— Сейчас-сейчас, извините, — откликнулся он.

Иван Александрович Найденов сидел на кровати, прическа мальчишечья, несколько седых волосинок на макушке упрямо торчали хохолком — он был из нелысеющих стариков, — и шил дратвой мягкий ошейник. Багира и Галка враз рыкнули — Гена смело протянул руку и сильно помассировал им шкуру под челюстью — тоже, как и уши, слабое место собак. Иван Александрович пришивал дратвой хромированные накладки — украшал ошейник. Хотелось сесть рядом и тоже шить, часами, в молчании, в светлых мыслях о чем-то дальнем — о детстве, кузнице, конюшне… Гена не возвращался бы за стол, к тысячу раз слышанным в Москве разговорам, остался бы подле Найденова, если бы не Сомов.

— Иван Александрович, там Сомову худо…

Седые кустистые брови поднялись, открывая глубоко синие глаза старика.

— Айда, — сказал Найденов, вколол толстую иглу в ошейник и повесил его на гвоздик. Не покрывая головы, он легко встал и вышел. Гена пожалел, что живет не в «казарме», рядом с Иваном Александровичем. Весь этот трудный и неустроенный быт казался даже привлекательным — его освещал собой этот благообразный старик. Не потому ли многие охотно живут в «казарме», что истосковались в городе по трудностям полевой, походной жизни, и чем дальше уходят от города, тем меньшее значение имеют для них прежние бытовые удобства.

Наткнувшись взглядом на кофе и стаканы, оставленные в комнате Сомова, Гена отнес их к столу и снова вернулся. Найденов прикладывал холодные компрессы ко лбу и груди старика. «Неотложка» прибыла гораздо раньше, чем они ожидали. Первым делом медсестры распахнули настежь окна — в комнате было слишком душно. Комары, сидевшие на стеклах с подветренной стороны, сейчас же ринулись на свет, их уносило сквозняком в коридор, но все равно укусов досталось немало.

Сомова комары совсем не кусали.

С помощью Найденова и Гены медсестры навалились на ноги больному и наконец смогли измерить давление: 220 на 80. Из вены ему выпустили кровь и ввели успокоительное. Пока медицина боролась за жизнь Сомова, Найденов и Геннадий вышли на веранду.

— Вот так и помирают охотники, — печально сказал Иван Александрович. — В поле…

— Вы давно знаете его? — предположил Стрельцов.

— Сема меня натаске учил, большой знаток старой школы. Ты поди, поди, твое ли дело стариков провожать? А вот меня кликнул — не забуду. Молодец, не забуду… поди.

Гена автоматически пошел к столу, взял из рук Тани стакан кофе, автоматически пил и слушал беспорядочный разговор.

— Поголовное увлечение собаками еще найдет своего исследователя как феномен кризиса духовной жизни общества.

— Одиночество — вот корень! Одиночество на службе. В семье. В праздники и выходные. Разочарование в себе, в детях, в карьере. Подлые и пошлые люди, что тебя окружали…

— Собака — о! — собака неболтлива и верна, не испорчена цивилизацией… Ты царь и бог для нее, ее бессловесное, но полное общение с тобой — вот что делает тебя человеком!

— Истинно славянский тип охоты — псовая. Да еще соколиная.

— Бросьте, славянский! Западничество чистой воды!

— Человек слаб и грешен, надо относиться к нему снисходительно. Он и завистник, и иудушка немного…

— Нет, что ни говори, охота не женское дело! Никакая эмансипация этому не научит.

Гена слушал, не вступая в разговор. Было время, он и сам говорил так и возражал на такие слова, а истина не в этом. Все «собачники» родственны — да, но не все извлекают из охоты с собакой ту крупицу истины, какая известна лишь охотникам, подобным Найденову и Волховитиной.

Высоко вверху заворчал гром.

Стрельцов вернулся к Сомову. Оглушительно пахло лекарствами, он даже нос зажал. И откуда взялась такая чувствительность?

— Хуже, — сказал Иван Александрович.

Через несколько минут медсестры велели принести носилки и готовить больного к отправке. Одна из них стала заполнять карточку, и никто, кроме Найденова, не мог ответить на заданные вопросы. Гену больно ударили его слова:

— Родственников нет. Бобыль полный…

Они уложили Сомова на носилки и понесли по коридору.

И тут раздались тягостные, шаркающие, такие знакомые шаги. Это сеттер Дина — единственная родственница Сомова пошла следом, проводить хозяина в последний путь.