«Пиковая дама» участливо обняла Таню и повела куда-то, Гена слышал удаляющиеся слова:
— Нельзя жить с любимым покойником, дружок, надо сменить обстановку…
Это и была Татьяна Леонидовна Кронц, за которой принялся было ухаживать, чтобы подразнить Таню, коварный сердцеед Игорь Николаевич. «Кронц, — думал Гена, — пошла преподавать неискушенным молодым уроки женской многоопытности. Коль что-то произошло в жизни, надо, по ее логике, сменить все внешнее — платье, прическу, квартиру, сделать перестановку мебели… Вот и вся революция по-женски!» Он удивился тому, что беспричинно-зло думает о Татьяне Леонидовне, а может, просто был уязвлен тем, что кто-то еще, кроме него, посвящен в Танины тайны.
Лишь теперь он почувствовал усталость и пошел в «судейский домик».
— Геннадий, говорят, вы нашли перепела? — весело спросила Марья Андреевна, которая до сих пор не ложилась спать, чтобы сказать ему эти слова. — Поздравляю!
— Завтра туда ринутся все, — Гена пожалел о Таниной болтливости.
— А вот вы и не ходите туда! Не хотите ли со мной на дупеля? И прекрасно, я вас завтра подниму.
Борисов усмехнулся и по-старушечьи поджал губы. Его не пригласили.
Ровно в полночь раздался опять скребущий, все ускоряющийся звук. Гена проснулся и счастливо подумал о том, что лагерь теперь по-настоящему принял его. Надо как-то помочь Тане, думал он и верил, что сумеет помочь. Ему хотелось делать добро и другим людям, если они заводят собак оттого, что не нашли истины в человеке. Вот поговорить по душам с Борисовым… познакомить его с генералом Иванцовым… В полночь он жалел и паралитичную Леди, и апатичную Ладу, и безымянную собаку Сомова, и бестолкового Таниного Димку…
7
Он и проснулся с тем же счастливо-добрым отношением ко всему и всем; предвкушая натаску вместе с опытной охотницей Марьей Андреевной и встречу Кинга с «настоящей птичкой» — дупелем.
— Не надо курить натощак, — мягко остановила его Волховитина, — не убивайте остроту чувств.
— Чувств собаки?
— Ваших чувств.
И он покорно вложил сигарету обратно в пачку.
Светало. Пятачок лагеря, трава, сетки вольера были покрыты изморозью. Гена ахнул и, лишь ступив на травянистую кочку, раскрыл обман природы: то была вовсе не изморозь, а тусклая предсолнечная роса, похожая на ртуть. Сапоги тут же стали лаковыми. Лагерь еще спал. Едва они вышли за ограду, тотчас повстречали Виктора Первенцева, который только что приехал в Белоомут. Гена и Виктор обнялись — в поле знакомые собачники встречаются гораздо сердечнее, чем в городе.
Виктор, лет тридцати двух, высокий, худой, с длинным и каким-то плоским лицом, говорил медленно и в нос. Работал он экономистом, был скрупулезен и педантичен во всем. Недавно от руки переписал и перечертил книжку «Условия натаски и испытаний легавых собак» и один экземпляр подарил Гене. От одного этого каллиграфического «чертежного» почерка становилось неуютно на душе: Стрельцов не собирался вручную переписывать книги.
— Задержался, знаешь, у меня же дочь родилась. И отпуска не давали, отчет писал, — проговорил он с прононсом. — А Эндэ вечером обещал приехать… Ну как тут, птичка-то есть?
«Эндэ» означало Николай Дмитриевич, так они иногда сокращенно называли между собой Иванцова.
«Даже рождение дочери не удержало его от поездки!» — отметил Геннадий, поздравляя молодого отца.
— Мамочка-то хороша, хороша, — тактично вступила в разговор Марья Андреевна, а щеки ее блестели и румянились. Наверно, украдкой умывается росой, как в былинах.
Гена представил Первенцева Марье Андреевне и позавидовал тому, как корректно она сгладила его оплошность.
— А мы на дупеля собрались, — продолжала Волховитина. — Может, и вы с нами, Виктор?
— И правда! — радостно прогундосил Первенцев. — Такое утро терять! Вот рюкзак брошу…
Гена хотел было проводить Виктора в их комнату, но Марья Андреевна с улыбкой запретила: плохая примета — возвращаться. А Виктору велела обойти их стороной, не заступая дороги. Она будто подтрунивала над своими охотничьими предрассудками и будто испытывала молодежь: поддадутся ли ее суевериям? Виктор передал Гене поводок Весты и быстро ушел в лагерь. «Англичанка» Марьи Андреевны с интересом принюхивалась к пойнтерам.
— Тебе не чета! — снисходительно сказала ей Марья Андреевна. — Тут испанская кровь погостила.
Порода пойнтеров действительно выведена в Англии четыре века назад из скрещения испанской гончей и английского фоксгаунда.
Гена не удержался от комплимента:
— Вы нам не завидуйте — мы вам завидуем. Такое воспитание…
— Это у Ледки-то?
— У вас. Ведь мне следовало прежде всего представить вам моего друга, а я разговор с ним начал.
— Условности, — махнула рукой охотница. — Кто их сейчас соблюдает… оставьте.
Кинг внимательно обнюхивал свою мать. Веста терпела это ровно столько, сколько позволяют собачьи приличия, а потом зарычала. Как быстро происходит отчуждение щенков! Мать не испытывала ровным счетом никаких родительских чувств к своему отпрыску всего лишь через год после его рождения!
Первенцев проявлял не меньший интерес к сыновьям Весты, чем генерал: от их успехов, их качеств зависел жизненный успех родителей. Когда Гена изучил родословную Кинга, он понял, что Веста не блещет собственными данными, а служит лишь проводником крови собак Иванцова. Оценка за экстерьер у нее была «хорошо», а не «отлично», охотничьи качества отмечены дипломами II и III степени. Далеко ей до элитного Босса, далеко…
Вернулся Виктор, он взял с собой корду, сухари и свисток. Оживленно разговаривая, они втроем отправились по шоссе.
— А мы… куда? — остановился было Виктор, но тут же прикусил язык и только восхищенно покачал головой: — Вот мастит мне сегодня!
— Масть идет, — поправил Гена. — Мастит — это болезнь.
Ему было неудобно перед Волховитиной за лексикон товарища.
Слушая Виктора и даже рассказывая ему о перепелах, Стрельцов никак не мог отделаться от мысли: что же именно в этой пожилой женщине, Марье Андреевне, настраивает на особо почтительный лад? Одетая просто, с простонародным лицом, она отличалась от остальных охотников, пожалуй, лишь речью, да и то отличие было трудно определить сразу. Говорила она вовсе не изысканно, не употребляла каких-то особенных слов, но если уж и роняла «полноте, батюшка», то эти ее слова были гораздо приятнее и естественнее, чем фальшивый «голубчик» Татьяны Леонидовны. Гена старался разгадать загадку обаяния старой охотницы — и не мог. И при всем тяготении к ней ощущал между собой и Волховитиной некую дистанцию, вовсе не возрастную, несмотря на всю ее симпатию к нему. Разгадка пришла позднее, когда Виктор по дороге начал работать с Вестой, и Стрельцов улучил несколько минут для разговора наедине.
— Марья Андреевна, забыл тогда спросить: а где вы учили французский?
— Ну и гувернер был, и в пансионе… Видите ли, я до шестнадцати лет воспитывалась в Лозанне.
— В Лозанне?
Лозанна и Белоомут… Поистине прав был Джон Кеннеди, который как-то сказал, что любой человек на земле знает практически все человечество через знакомых, близких, друзей, сослуживцев. Я знаю двоих, двое — четверых — в геометрической прогрессии. Кеннеди сказал также, что каждый человек, живущий сегодня на планете, жизненно необходим ей — без него нарушится некое равновесие в обществе.
«Значит, — думал Гена, — через Волховитину я могу знать, скажем, русских социал-демократов, эмигрировавших в Швейцарию?»
— А потом, Марья Андреевна?
— Что — потом? — грубовато ответила Волховитина, жуя черный собачий сухарик. — Потом вернулась в Россию. Образование получила, крестьян лечила, лошадей, коров.
Он узнавал из первых рук то, о чем до сих пор лишь читал. Марья Андреевна Волховитина была дочерью состоятельных помещиков Тверской губернии. После февральской революции родители эмигрировали, а дети, два брата и сестра, остались в революционной России. В октябре 1917 года они добровольно сдали поместье Советской власти, а сами возглавили курсы ликбеза. Такой классовый раскол получился в семье Волховитиных. Маша Волховитина стала ветфельдшером и акушером, бесплатно пользовала крестьян уезда, за что и любили ее.