Он слышал, как зазвонил телефон — наверняка Ивашнев проверяет осторожно, завершены ли переговоры. Затем отворилась входная дверь, и он услышал Ивана: «Полощешься, Пашенька?»

«А ведь я сегодня был на грани провала, на самом обрыве», — подумал Павел и никогда еще, наверное, не благодарил Ивана так горячо и признательно вслух, как сейчас благодарил его мысленно. Если бы не Ивашнев, которому пришла в голову спасительная идея о диктофоне, если бы не давний друг Ваня, талантливо схватывающий на лету сложные ситуации, то Павел мог быть сегодня уничтожен как ревизор, работник министерства, человек. Михайленко терять нечего, он приперт к стене и огрызается, он не посчитается ни с чем, не остановится даже перед провокацией, перед шантажом. И не так уж много нужно, чтобы опорочить честного человека, приписать ему свои же слова…

— Я послушаю пока запись? — заглянул в ванную Ивашнев.

— Да, послушай, как меня покупали. Вань, а ведь если бы не ты…

— Сочтемся. На том свете угольками, — ласково пресек его благодарности Иван.

Когда Стольников, так и не отделавшись от чувства гадливости, вышел из ванной, голос Михайленко четко говорил с пленки: «Васильич, там, где наши грехи, мы и ответим. Сами ответим. А тут впутаны всякие смежники. Пароходство, «Интурист»… Ивашневу все равно, он сам сгорит, но других подожжет…»

— Высоко ценят, — улыбнулся Иван. — Мелочи, а приятно.

Прослушав запись до конца, они решили беречь эту пленку так же, как документы круиза. Конечно, она не может являться юридическим документом — и все же это мощный факт! Да, но в понедельник нужно давать ответ… Не в понедельник — сегодня же, и четкий ответ! Конечно, двух мнений тут быть не может. Но сперва нужно определиться, как действовать дальше. Ехать в «Интурист», вести расследование до победного конца! Судя по всему, у Сухарева и Михайленко что-то где-то не срабатывает. Может, капитан Радов ослушался, проявил принципиальность? Но у капитана не могло оказаться двух судовых журналов — один для себя, другой для ревизоров!

— Пашенька, а ведь ты сработал в этом дельце на очень высоком уровне!

— На уровне «замзава», — съязвил Павел, останавливая Ивашнева: не надо поднимать его дух, вода уже сделала свое дело.

А главное, размышляли они дальше, если бы управление и пароходство могли спрятать концы, то зачем предлагать Павлу кресло замзава? Значит, не могут, что-то у них сорвалось, и остался единственный способ — подкупить ревизора. А раз так, в понедельник нужно ехать в «Интурист» и разматывать историю дальше. Собаки лают — караван идет. Скорее всего ехать не Павлу — подменить его кем-то. Тут Стольников вспомнил о намеке начфо в конце разговора: «А то и отозвать тебя могут из командировки…» Это что, угроза? И еще одна деталь: держался Михайленко хладнокровно и уверенно, несомненно, за ним мощная поддержка. Но вот чья именно?

Зазвонил телефон. Ивашнев снял трубку:

— А, Товарищ Зося! Можно попозже? У нас тут горячо. Зося, а Бескаравайная не появлялась? Как явится — сразу ко мне!

И пояснил Павлу: после прилета из Донецка Галина Петровна исчезла из поля зрения комиссии. В номере ее нет, в управлении не появлялась. Двое суток никакой информации! Зося уже наводила справки в милиции, «Скорой помощи». Кажется, зреет ЧП.

— Пожалуй, тоже освежусь, — поднялся Иван. Он мыл голову шампунем, когда Павел зашел поделиться еще одной мыслью: Михайленко открытым текстом упоминал имя Кондратьевой. Следовательно, их работа вышла уже на номенклатуру «член коллегии». Не превышают ли они своих полномочий?

— Ничего не бойся и ни о чем не жалей, — вытирая голову полотенцем, отвечал Ивашнев давней их студенческой поговоркой. — Работать, Паша, надо весело — хмурые люди снижают производительность и качество своего труда! Эта ревизия может вывести нас и на более высокий уровень — наше дело вести ее, не допуская ошибок. Чтобы никаких упреков не было в адрес комиссии! Никаких!

— Я к тому, что наших служебных мандатов на определенном этапе может оказаться маловато, чтобы довести это дело до конца.

— Там, где окажется мало наших удостоверений, поможет партбилет. Не в качестве пропуска, конечно!

— Агитировать друг друга за Советскую власть мы не будем, но я хочу, чтоб ты, Ваня, знал: я эту ревизию теперь просто обязан довести до победного!

— Я тоже!

Иван начал причесываться. Сквозь влажные волосы как никогда раньше просвечивала белая кожа. На расческе оставались целые прядки, Павел обратил на них внимание друга.

— Знаю, брат. Что делать? Особенно как поволнуюсь, горстями вылезают.

И Павлу стало ясно, что сегодняшнее утро дорого стоило не только ему одному. Он грустно заметил:

— А ведь ты, Вань, жжешь свою свечу с двух концов…

14

— Звали, Иван Герасимович? — спросила, войдя в номер, эффектная блондинка. Стольников давно не встречал такой броской красоты — на улице на эту женщину будут оглядываться все подряд. Миловидное овальное лицо без косметики, с нежно-смуглой кожей, большие серые глаза, великолепные волосы, грациозные походка и движения. Модельеры и портные нашли бы ее фигуру неправильной, но как привлекательны все эти неправильности! Такова была Галина Петровна Бескаравайная.

— Не то слово — искали! Здравствуйте, Галина Петровна! — с нажимом начал Ивашнев и осведомился у Стольникова, не помешает ли ему их разговор.

— Нет, если мое присутствие не помешает вам.

— Я бы хотел, чтоб ты остался. Галина Петровна, а где ваше командировочное удостоверение?

Бескаравайная открыла сумочку, висевшую через плечо, и протянула бланк. Она держалась так, будто знала, что ею любуются. Павел оторвался от документов, услышав ее непередаваемо жалобный молящий возглас, нечто среднее между «нет!» и «не надо!». И увидел, как Ивашнев пишет что-то в удостоверении.

— Я отметил вам выбытие отсюда завтрашним числом. А вот бронь на обратный билет.

— Я прошу вас!.. — почти шепотом произнесла Бескаравайная. — Я была у родственников…

— Это вы можете рассказать в Москве товарищу Тургеневу, если захотите обжаловать мое решение. Вы ехали сюда в командировку или родственников навестить? Вы отсутствовали на работе двое суток — у кого отпрашивались?

— Извините, я не успела поставить вас в известность.

— Да, в этом городе так мало телефонов…

— Иван Герасимович!

— Передайте наши извинения родственникам и непременно приезжайте к ним еще, в отпуск, например. А скажите, кто уполномочил вас ревизовать дачу управления? Я так полагаю, это не дача ваших родственников, а вас там видели, — Ивашнев передвинул по столу командировочное удостоверение и белый квадратик брони. Бескаравайная оцепенело постояла еще минуту, резким движением взяла документы и вышла из номера.

— Что скажешь, брат? — Ивашнев стремительно подсел к Павлу.

— Ты, конечно, справедлив, но суров до жестокости.

— Паша, меня вырастили коллективистом. Ладно, плевать ей на Ивашнева, но ведь она приехала к коллективу, который здесь не в бирюльки играет!

— Ее вина бесспорна, Вань. Но знаешь, если тебе дать полную власть…

— Я что, судилище устроил? Обсуждение морального облика на собрании комиссии? Дарью Степановну общественным обвинителем выдвинул?

— А ты точно знаешь, что она была на даче?

— Шофер «рафика» видел ее там и описал безошибочно. Да и она, кажется, не оспаривала этого сейчас?

— Вань, давай подумаем, чего ты добился, закрыв ей командировку? — спокойно говорил Стольников. — Допускаю, что интересы дела, ревизии от такого решения пострадали — она уже не сделает того, что могла бы для нас сделать. Жаловаться Бескаравайная, конечно, не пойдет. Но зачем нам чьи-то вопросы: что случилось в комиссии?

— Знаешь, однажды в детстве я с пионерским отрядом плыл на катере по реке, — закурив, начал рассказывать Ивашнев. — После турпохода отчаянно хотелось есть, а все кончилось. Я наскреб какую-то медь, пошел в буфет, купил полбуханки черного хлеба и начал есть в одиночку, на корме. Украдкой от всех, понимаешь ли. Ко мне подошел наш пионервожатый, взял эту краюху и выбросил за борт чайкам. За борт! Хлеб… Сейчас мне тридцать шестой год, я помню эту историю лет двадцать пять, буду помнить до конца дней, как говорится, и еще Олежке расскажу.