— Не меньше десяти тысяч. А при чем тут Калачев?

— Не меньше двадцати тысяч, во-первых. А во-вторых, белая «Волга» принадлежала именно Калачеву. Так что я не удивлюсь, если вся наша предварительная информация о гостинице управления вдруг окажется не соответствующей действительности и Виталий отрапортует в своем акте, что навел там просто идеальный порядок. Такой идеальный, что ни одного серьезного критического факта не окажется. Я не удивлюсь. Ведь он едет через весь город, чтобы сэкономить рубль командировочных на звонке жене и сыну!

— А знаешь, Вань, испорченные мы люди. Из года в год видим только негатив, нарушения, недочеты, недостачи. Но наше зрение ведь только и нацелено на негатив. Если мы с тобой привезем обобщение опыта работы, то вместо нас пошлют другую комиссию, которая уж сыщет недостатки!

— Вот именно. Наша работа тем и отличается, что положительное в деятельности управлений нас мало интересует. Два абзаца преамбулы о том, какие статьи бюджета исполнялись правильно, ну, сверхплановый рост доходов отметим, а потом двадцать страниц нарушений. Отдельных, конечно, но нарушений. Надо задуматься и о другом: ведь, чтобы вскрыть нарушение, сделанное опытным начфо, разнюхать искусно заметенные следы, мы с тобой должны влезть в шкуру этого начфо, как милиционер или следователь влезают в шкуру преступника. Мы должны играть по правилам Михайленко и мыслить по его логике. И неизбежно, Паша, у некоторых блюстителей законности вырабатывается мышление преступника. Не потому ли начинается кое у кого перерождение изнутри? И вот уже ревизор грамотно проделывает такие операции, как «Волга» — «Жигули».

— Ну, насчет мышления преступника и блюстителя ты упрощаешь, — усомнился Павел. — Тут связи сложнее.

— Почему же «упрощаю»? С мышлением учительницы музыкальной школы ты преступника за руку не схватишь и в тупик не загонишь. А разве не нужно владеть обманными приемами, чтобы его разоружить? Посмотри-ка на наши с тобой совместные действия с точки зрения общей, а не профессиональной этики и морали: мы снимаем копию Сухаревского акта, ставим на нем очень похожую визу — да мы же занимаемся подделкой документа, Паша! Дальше кладем этот акт в выделенный нам сейф управления и выжидаем, а может, и толкаем товарища начфо на должностное преступление, соблазняем его украсть у нас поддельный документ! Так что мы не ангелы, ведь это наши с тобой методы. Ты заверяешь Михайленко, что вы беседуете тет-а-тет, — и включаешь диктофон. Дьявольские методы, Пашенька! Но если ты придешь к нему и честно-благородно спросишь, куда ты, гад такой, девал продукты с борта теплохода, он тебе предъявит липу похлеще нашей! Да, мы раскапываем из года в год много дряни, и часть этой дряни, ты прав, прилипает к нам невольно. Не как у Калачева, но хотя бы в методах работы, мышлении, в отношении к людям, в психологии.

Из года в год ездят по стране многочисленные комиссии, — продолжал он задумчиво, — месяцами ревизуют, вскрывают, возвращают государству миллионы. Тургенев считает эти поездки рентабельными: израсходовали 20 тысяч командировочных, зато вернули 200 тысяч. Но никто не задумался над простым вопросом: почему, скажем, 249 управлений страны более или менее точно копируют вскрытые нами ошибки одного-единственного управления? Значит, эти ошибки типичны? Из года в год я ловлю многих на трех-четырех «позициях», которые выявил эмпирически. И что? Пресек в одном, другом, ну, в десятом управлении. Паша, нам не хватит жизни объехать их все и всюду навести порядок!

— А ты не думал, почему Аксакал даже не попытается пресечь подобные нарушения по всей стране или почему нам не поручит их проанализировать? И почему ты, Иван, как принципиальный боец перестройки, занимаешься «ловлей блох», вместо того чтобы обсыпать их всех дустом одним махом?

— Да, можно ставить вопрос об эффективности наших командировок, как ставит его Аксакал, с его морально устаревшим мышлением. Ведь он мыслит так: сколько человеко-дней его работники провели в командировках? Почему Ивашнев ездил не 220, а только 180 дней? Это же формализм, Пашенька! А можно и нужно ставить вопрос иначе: об эффективности наших законов. У нас же приняты очень правильные законы, приказы, инструкции, постановления, распоряжения… Работники на местах теперь не колхозные счетоводы, щелкающие костяшками, а финансисты с высшим образованием. Аксакалу просто не нужно это, ему бы еще посидеть лег пять, получая такой оклад вместо пенсии! А я — если мне поручат — охотно подготовил бы записку о том, почему вообще возможны в нашем ведомстве разнообразные финансовые злоупотребления. За документальным материалом ездить не придется — достаточно десятка наших ревизий.

Некоторое время они молча смотрели любимый Ивашневым футбол, и Павел порадовался внутренне, что их разговор не преследует никакой конкретной цели — уже устал от преднамеренных бесед, и радовало, что просто можно обменяться мнениями, не поглядывая на часы.

— Значит, ты бы охотно выполнил поручение, — продолжал размышлять Стольников, — ответить на тот самый вопрос: а почему же люди деньги воруют?

— Такие «детские» вопросы — самые сложные. Вот одна сотая ответа: да потому, что их оклады не приведены в соответствие с ценами. У проклятого капиталиста не воруют потому, что, имея высокий прожиточный уровень и видя армию безработных, любой дорожит первым и страшится второго. Но это не наш путь. Еще одна сотая ответа: мы слишком гуманны в применении законов. Мы применяем исключительную меру наказания, лишь когда сумма, скажем, взяток, перевалила за миллион. А если 999 тысяч, то будет жить. Слесарь-сантехник волочет домой душевую установку, его задерживают — и что? У капиталиста он тут же получит расчет, без всяких профсоюзов, КЗОТа и производственных характеристик. Мы же должны воспитывать. И почему-то стесняемся назвать вором рабочего. Как знать, может, для воспитательных целей гораздо полезнее уволить этого слесаря и в трудовой книжке написать: за воровство! Впредь не потащит!

— Ты ортодокс, — возразил Павел. — Опять тебя тянет на санкции. А как же быть с лозунгом «Все во имя человека»?

— Какой гол! — закричал тут Иван, подскакивая к телевизору. Но и гол не отвлек его от мысли: — Во имя человека, брат, а не во имя жулика! Я однажды подсчитал, что за годы своей работы здесь добился привлечения к уголовной ответственности семнадцати человек. Семнадцать — это много или мало? Ты скажешь: много. А я отвечу: мало! Ну, перевоспитывай миллионера-спекулянта! Этого господина Корейко расстреливать надо, это враг, потому что при наших общественных законах, при распределении по труду честно заработать миллион на производстве невозможно. А мы дали ему возможность легализовать нетрудовые доходы, вкладывать их в кооперативы… Нет, для блага народа надо изъять деньги у хапуг и вернуть их тем, кому они по праву принадлежат, — народу. Жалости у меня нет и не может быть еще и потому, что каждое, пусть мелкое финансовое нарушение я воспринимаю как прямую идеологическую диверсию. Дело не в деньгах — на ревизии даже наличные не воспринимаются как деньги — это условный знак, сальдо, просроченные взаиморасчеты. Если исходить из высоких принципов, то любое финансовое нарушение — это отток полноценной крови из большого народнохозяйственного организма, отток энергии народа! И так же, как твои германцы не могли схватить за руку императора Севера, подделавшего монеты, но поняли, догадались по законам стихийного рынка, что валюта обесценена, точно так же и рабочий любого завода понимает, что огромные суммы, которыми некий начфо распоряжается от имени народа и на благо народа, в действительности окольными путями уходят на личные нужды этих самых начфо…

16

Всю следующую неделю сохранялась напряженная обстановка. Стольников и Ивашнев ожидали новых подвохов или давления на комиссию, работники управления с опаской ждали очередных действий ревизоров. Встречаясь с Михайленко, Павел и Иван держались точно так же, как и раньше, — приветливо улыбались, шутили, решали текущие вопросы. Бескаравайная уехала, передав напоследок, что решение Ивашнева останется на его совести. Вопросы о ее столь экстренном отъезде все же раздались. Сначала главный бухгалтер Зябликова поинтересовалась, кому передать запрошенные для Бескаравайной документы, затем бдительная Дарья Степановна спрашивала руководителя, почему же нет Галины Петровны. В обоих случаях Ивашнев справился с ролью. Он умел, особенно когда говорил быстро, сказать мало, но намекнуть о многом, и собеседник обычно лишь догадывался: ему поведали нечто конфиденциальное, но вот что же именно? Валя проводила подругу и заметно дулась на Ивана.