…Иннокентий Иванович с унылым видом бродил по квартире, тщетно ждал прилива вдохновения, проглядывал от скуки газеты. Листая «За рубежом», он наткнулся на любопытную статью: в штате Алабама пилот «боинга», снижающегося для захода на посадку, сообщил в аэропорт, что видит парящего под облаками человека. Минут через десять диспетчеру передали с борта другого самолета аналогичное сообщение. Пришлось поднимать вертолет службы безопасности. Загадочным летуном оказался некий фермер Джон Макинтош, который возносился на надутых гелием шарах, прихватив с собой духовое ружье. Джон Макинтош в ответ на предъявленное ему обвинение в нарушении техники безопасности полетов над аэропортом ответил с невозмутимым видом, что отдыхает таким образом от забот и семейных неурядиц, обретая душевное спокойствие и равновесие. Когда он находит нужным спуститься на бренную землю, то стреляет по очереди в надутые шары и таким образом плавно снижает высоту…

«Господи, — думал, прочтя все это, Иннокентий Иванович, — как я его, бедолагу, понимаю. Сам бы последовал его примеру. И на что только не вынудит тоска… Газетчики ради сенсации выставили его чудаком и оригиналом, но понять человека труднее, чем осмеять…»

6

В среду он отправился с нелегким сердцем по вызову в ОБХСС. Все оказалось куда печальнее, чем можно было предполагать. Альберта арестовали за какие-то махинации, шло вторую неделю расследование. Нотариус из Боровска дал исчерпывающие показания обо всех клиентах, которых приводил к нему маклер.

— Иннокентий Иванович, — расспрашивал дотошный следователь с теплыми, интимными интонациями в голосе, пытаясь установить дружеский контакт, — когда вы познакомились с гражданином Уклейкиным Альбертом Эдуардовичем? Брал ли он с вас денежное вознаграждение за посредничество? Сколько именно?

Ах, как обременительны были для Иннокентия Ивановича эти долгие скрупулезные выяснения! Он чувствовал себя безмерно униженным, словно и его самого уличили в чем-то постыдном и низком. Ведь слепого Черемисина Альберт объегорил как-никак именно с его помощью… Теперь и это обстоятельство выплыло наружу, провели очную ставку. Сделку пришлось расторгнуть по соглашению обеих сторон. Но деньги обещали вернуть только после суда и выяснения всех многочисленных подробностей аферы.

Для Иннокентия Ивановича это был удар. Черт с ними, деньгами, но какой пришлось испытать позор. Он слег в постель с тяжелым нервным расстройством. Жена вскоре взяла на работе горящую путевку и уехала отдыхать вместе с дочкой в пансионат под Евпаторией.

…По вечерам он теперь сидел у распахнутого окна, не замечая кипящей напротив их дома допоздна новостройки, не обращая внимания на надсадный грохот тракторов, всецело погрузившись в себя, и следил безотчетным печальным взглядом за медленно плывущими далеко над горизонтом перистыми облаками

РАССКАЗЫ

Свой почерк

В конце марта у нас под Москвой весна уже в полной силе, на лесных прогалинах влажно чернеет земля, остро пахнет прелью, отмякшей корой, а здесь, на берегу Баренцева моря у Полярного круга, дни еще коротки и пасмурны, развидняется почти что к полудню.

Веретьё — означает по-местному сухое урочище среди мокрой тундры, отсюда и пошло название деревушки. Около сотни изб в два порядка, высится колокольня на отлогом угоре, синеют густо промасленные карбасы[2] на песчаном берегу Печоры. С норда еще скованная льдами Болванская губа, на восток тянется гряда холмов Вангурейского хребта, а на западе бескрайняя тундра с бесчисленными мелкими озерами вплоть до Канина Носа. Лесов поблизости от устья нет, кругом одни моховые болота. Хоть топляка приносило прибылой водой вдоволь, а годился он только на то, чтоб печи топить; избу с него не сладишь, разве что ленивый хозяин срубит сараюшник. Для того чтобы избу поставить, карбасочек построить, хаживали за материалом по зимнику в верховья почти к Усть-Цильме, а летом спускались рекой в деревню. Дома строили просторными, крепкими, рубленными из красного стояна; снизу подвалыши и клети, выше зимние горницы, а сверх того еще летние, крытые тесом, окошки изукрашены резьбой, расписаны киноварью и охрой. Народ здесь жил малоразговорчивый, смирный, отличавшийся редким гостеприимством.

Впервые я попал сюда с геологической партией лет десять назад, да и потом случалось останавливаться проездом на день-другой в зимнюю пору, пережидая непогоду, когда завьюжит так, что и на самоходном «Буране» иной раз проплутаешь полдня.

В ту весну я возвращался со стороны устья в Нарьян-Мар и завернул по пути проведать кое-кого в Веретье.

В тундре оглаженный ветрами до блеска наст, или, как говорят местные жители, нарокуй, прочно сковал все, сровнял под собой озера, кочкарник, болота. Сиротливо стоят на склоне распадков одинокие приземистые березки, словно замершие в оцепенении среди белой пустыни. И, проезжая мимо, невольно приглядываешься к ним — не человек ли, не махнет ли рукой, не позовет ли на помощь. Но нет, недвижимо застыли заиндевелые деревца. Не шелохнется на ветке поджидающая добычу полярная совка. Чутко слушает мертвую тишь, которая затопила все окрест. И есть какая-то печальная загадочность в этом гнетущем безмолвии. Хочется нарушить его, пронзительно крикнуть, но слабое эхо тотчас вязнет в снегах, и еще острее сознаешь свое бессилие перед гибельной тундрой, раскинувшейся на сотни и тысячи километров. Одиночество вдали от людей становится еще тягостней — и спешишь скорее в деревню.

…Не успеешь за делами оглянуться, пройтись после обеда к морю и вернуться назад по узкой от сугробов улочке, как снова наплывает темень. Вон дрогнула одна, другая звезда, третья, словно непрочный свод пробивает капелью, и вот он сквозит уже желтоватой проталиной там, где виден щербатый, словно наполовину оттаявший, осколок месяца.

И сколь отрадно покажется после морозной темени в уютной, просторной избе, где в сенях и на повети стоит какой-то особенный запах от сетей, отдает смолистым духом от стружек, от нового карбаса, который мастерит вручную хозяин дома дядя Аристарх. Ему уже за семьдесят, он кряжист и сух, волосы на голове густы и белы, как куропачье крыло. В море он давно не ходит из-за радикулита, постоянно носит широкий пояс из собачьей шерсти под замашной рубахой и уверяет, что это первейшее средство от всякой простуды.

На всю деревню здесь два карбасных мастера; кроме дяди Аристарха есть еще Яков Прялухин, мужик громадного роста с огненно-рыжей бородой, который, как говорится, сметлив и своего не упустит, работает на скорую руку.

Дядя Аристарх строит карбасы по-старинному, на вицах, прошивает бортовые доски ивовыми прутками, которые распаривает в горячей воде. Сработанному на прошив карбасу нет сноса, течи в нем никогда не бывает. На корги, то есть киль, переходящий в форштевень, он выбирает особую ель с кривым комлеватым корнем, которую выдерживает до «сухого звона». Прялухин же строит по-быстрому, «с горячего топора», «шьет» на гвоздях, не утруждая себя морокой, не заставляя заказчика дожидаться подолгу. А цена за новый карбас все равно в деревне одна — пятьсот рублей. Хоть деньги и немалые, но на весеннем лове оправдываются в короткий срок.

— Дядя Аристарх, ну зачем вам эта лишняя забота с вицами, делали бы тоже лодки на гвоздях, — заметил как-то я, когда работа у него подходила к концу и он прилаживал к борту отбойный брус из мореной ели. — Деньги ведь берете за карбас те же, что и Прялухин. — Мне хотелось вызвать его на откровенный разговор.

— Да как тебе сказать, — протянул он задумчиво и откинул небрежным жестом липнущую ко лбу прядь волос. — Проще-то, оно конечно, ежели на гвоздях по-быстрому лепить. Дак всякий труд должен быть еще и по сердцу, стараюсь ить не для одного только заработка. Пенсии на прокорм нам со старухой хватает, голова не болит, чем ли кормить себя, поить. Да и без рыбы все ж не сидим, полно ее в озерах. Ты вот говоришь — цена у нас за работу одна. Верно! А мне удовольствие в деле? Тоже, значит, надо брать его в расчет. Ремесло, оно ведь может быть и в тягость, и в радость. Я на берег выйду — моя работа за версту глянется. Ни один рыбак на Баренцевом море карбас моей выделки с другими не спутает. Да и не с руки мне почерк менять, не льстит это.