«Почему даже это простое благо — жить в деревенской избе, не нужной никому, где я намеревался обрести покой, дается ценой уступок совести, какими-то хитромудрствованиями с оформлением, сделкой с жуликом?» — размышлял Иннокентий Иванович и вспоминал разговор с женой накануне, когда она корила его, что он размазня и чистоплюй, абсолютно не умеет устраиваться в жизни…

«Да-да, — повторял он мысленно про себя, — приобретая какие-то внешние блага, мы неизбежно должны поступиться чем-то в себе… Древняя, как мир, альтернатива».

Мысли его снова вернулись к незаконченной шестой главе, он думал о том, что при всем свирепом высокомерии Аттилы тот положил основание республики и способствовал рождению в век феодализма духа коммерческой предприимчивости. Спасаясь от меча гуннов, жители Падуи нашли убежище на островах Адриатики, где возникла Венеция. Но сознавал ли сам Аттила последствия своих действий? Был ли достаточно дальновиден? Нет, он не мог подняться выше честолюбивых притязаний, оттого и не был счастлив… Владыка мира тоже оставался, по сути, всегда одинок.

4

В конце августа неожиданно похолодало, снова зарядили, как и ранней весной, дожди. Погода словно издевалась.

— Ничего, еще потеплеет, — говорил жене Иннокентий Иванович. — Придет бабье лето. Поживем в деревне в своем доме хоть недельку-другую. Скоро в лесу пойдут рыжики, опята, белые…

…В один из дней он собрался и поехал в Лаптево. Надо было навести перед переездом порядок в избе, вынести все лишнее, а заодно и проверить печь. Тогда, при слепом, он побоялся даже заикнуться о ней. Еще, чего доброго, тот стал бы в запальчивости ломать свод, показывать дымоход… «Ишь ведь, — думал в тряском и переваливающемся со скрипом на ухабах автобусе Иннокентий Иванович, — кричал тогда, хвастал: „Тяга что надо, лешего в трубу с ногами утащит…“ А ведь так и не затопил, хотя собирался… Ну да ничего, были бы добротные стены и крыша, а все остальное приложится после. Найму мастера за тридцатку…»

Отворя калитку, оглядывая, теперь уже по-хозяйски, крыльцо, двор, отпирая собственным ключом массивный навесной замок, он испытывал в душе какую-то особенную приятность. Как-никак, а личная дача!

Из сеней в остудную предвечернюю тишь дохнуло застоялым запахом пересохшего сена с повети, спертым воздухом обезлюдевшего жилья, перестоялой золы. Иннокентий Иванович отправился в сарай, принес охапку березовых дров. На блестевшей грязью улице было пустынно, попрятались даже куры. Со стороны леса, черневшего неровными уступами за кладбищем, быстро двигались на деревню рваные пласты низких свинцовых грозовых туч. День засумерился, небо густело сырой одымью. Где-то в крайних избах сиротливо затеплились в окнах жидкие огоньки…

«Ах, какая жалость, что я не познакомился ни с кем из соседей, — думал Иннокентий Иванович, растапливая печь. — Сейчас можно бы пригласить кого-то в гости, побаловаться чайком, разогнать скуку за разговором». На всякий случай он прихватил с собой пару бутылок пива…

Наструганные перочинным ножиком лучины занялись споро в поде печи; за открытой заслонкой в дымоходе то гудело тромбоном, то яростно завывало. Поленья угрожающе потрескивали, огонь метал по стенам пляшущие отблески.

Иннокентий Иванович закурил, откупорил пиво, выпил, морщась, с полстакана, оглядел еще раз просторную горницу, где братья Черемисины оставили все, как было здесь при жизни их матери: облупившийся шифоньер, столик с потемневшим по краям зеркалом, шаткую железную кровать, старенький продавленный диван. Даже семейный портрет, сделанный, очевидно, сельским фотографом-любителем лет тридцать назад, по-прежнему красовался на стене в засиженной мухами раме. Приезжавший накануне из Подольска Федор, при всей его скаредности, забрал из чулана лишь столярные инструменты, гвозди, ржавые навески, нанизанные на проволоку, и прочий железный скарб, который мог сгодиться в хозяйстве.

Из рамы на Иннокентия Ивановича глядел в упор с некоторым недружелюбием и, как казалось ему, ехидцей даже преклонных лет мужчина с горбоносым скуластым лицом и впалыми щеками. Рядом с ним сидела женщина с гипнотически застывшими глазами и скорбно поджатыми губами на мелком обличье, а за ними стояли плечом к плечу четыре брата Черемисиных, двое из которых, получив тяжелые ранения на войне, скончались здесь же, в доме, еще задолго до смерти матери.

Иннокентий Иванович прошелся по комнате, подкинул в печь еще пару поленьев, глянул в окно, где уже зиял непроглядный мрак. Странное ощущение, что кто-то уставился ему в спину и словно с выжиданием наблюдает за каждым его движением, заставило невольно обернуться. Он непроизвольно поймал себя на том, что не может избавиться от странной сковывающей неловкости и напряжения в нервах; снова вперил встревоженный взгляд на старую фотографию. Горбоносый, казалось, с таинственным прищуром следил за ним из-под насупленных бровей.

«Фу-ты, чертовщина какая, — ухмыльнулся недобро Иннокентий Иванович, подивившись тягостному чувству, которое внушало ему между тем все большее беспокойство в этой пустынной избе, стоявшей в двухстах шагах от кладбища. — Надо снять фотографию и отнести ее пока в чулан», — решил он, подошел к дивану и с трудом размотал проволоку, на которой держалась рама. Он вынес ее в чулан и едва не оступился в потемках. Здесь теснился громадный, окованный по углам железом сундук, валялось несколько пар плесневелых сапог, были свалены в кучу платья, телогрейки.

«Мог ли догадываться хозяин, когда строил этот дом, мастерил сундук, лавки, двор, старательно прилаживал каждую дощечку на крыльце, что сыновья бросят родительский кров и продадут все случайному человеку, забыв взять даже портрет?» — размышлял Иннокентий Иванович. Печь потрескивала еще догорающими в темном закопченном поде дровами, огонь вскоре опал, только едва мерцали переливчатыми оранжево-синеватыми отблесками угольки. Один из них слабо стрельнул, на пол брызнули затухающие на лету искры. В избе стало тихо. Но тишина эта оказалась обманчивой. От тепла то и дело поскрипывали приглушенно балки, доски, оконные рамы. Иннокентию Ивановичу явственно послышалось, будто кто-то с мягким кошачьим шорохом приоткрыл двери за перегородкой и теперь расхаживает по другой половине, горестно вздыхает о чем-то. Потом в ближнем углу чердака хлопотливо забегали мыши, заскребли с торопливым и настойчивым упорством под обоями у одной, у другой стены… Что-то слабо звякнуло в чулане. Оттуда донеслись жалобный писк и какая-то странная возня. Все, казалось, в доме пробудилось, наполняя его новыми и новыми шорохами. И тут Иннокентий Иванович с жесточайшей ясностью осознал, что он себя не чувствует полноправным хозяином здесь. Напротив, он был сейчас как бы непрошеным гостем, встревожил кого-то, кто по-прежнему обитал в старой избе.

«Да ведь тут ночью и не поспать, — вздыхал с отчаянием Иннокентий Иванович, ворочаясь с боку на бок на раскладушке. — А как избавиться от мышей, даже если переменить обои, ободрать вовсе к черту… Ведь их, окаянных, тут целый легион: на чердаке, под полом, за перегородками, всюду, всюду. Надо заводить, по меньшей мере, пять котов. — Он с тревожным чувством прислушивался к каждому малейшему звуку и понимал, что уже не уснет спокойно. — И как же я раньше не подумал о мышах», — сетовал он, отгоняя от себя навязчивую мысль о чьем-то еще присутствии там, на другой половине.

Дрема все настойчивее смежала его отяжелевшие ресницы, голова устало клонилась к подушке, но он подсознательно все ждал еще какой-то стерегущей его неприятной неожиданности. Наконец все же Иннокентий Иванович забылся тревожным сном. Страшные видения теснились в его возбужденном мозгу. То представлялось, что Аттила со своим многочисленным войском разбил стан за околицей деревеньки Лаптево, и он явственно угадывал доносящееся до него бряцание оружия, ржание коней… То вдруг перепаханное поле окутывалось дымкой, видения и войска гуннов исчезали, а сон бередило чье-то тоскливое, щемящее завывание за окном. Нет, пожалуй, это было скорее песней, в которой угадывалась глухая, мертвая тоска.