— Баста! — крикнул он так, точно похоронил их.

Между тем мужики степенно, спокойно и деловито влезли на полок, и вскоре послышался гибкий, сочный, хлещущий звук веников — работали в две пары, — да покряхтыванье, покрякиванье и короткое веселое приговариванье вроде: «Швыдче! Крепче! Не плошай!» На полке блестели зубы, белки глаз и мелькали веники, но кто кого сек, ни Кирилл Егорович, ни Кузовков не могли определить. Кузовков незаметно приотворил дверь, чтоб выпустить в примылок жар, и вяло, будто обваренный, брызгал на свое толстое тело воду из шайки. То же самое делал и Кирилл Егорович; белое, как репа, сытое тело его сейчас было красно, распаренно и размякло; ему было неловко, в особенности перед отцом, который, как он знал, всегда ставил его в пример и говорил, что «мой Кирюха сам и есть народ».

«Скверно… сволочная баня. Зря поперся», — думал Кузовков, лениво плескаясь из таза и с трудом приходя в себя.

— Шпарь шибче! — крикнул Иван Иванович. — Колька, кинь жару!

Блестя смугло-глянцевитой спиной, Николай слез вниз и, зачерпнув по края ковш, ударил посередке каменки; синий жар винтом захватил полок, все заволокло плотным паром, и только слышался ухлест веников и реплики мужиков.

— Пошла драть!

— Что ж, мужики, еще духу надо!

Николай опять деловито слез с полка и с маху, один за другим полоснул два ковша на еще краснеющие камни. Вскинувшийся жар был такой ужасающий, что Кирилл Егорович не выдержал и выполз в предбанник, а за ним без промедления, согнувшись в три погибели, проследовал и Кузовков. Сюда долетал смех, говор и выхлест веников. Прошло еще не менее получаса, и мужики, веселые и горячие, тоже вывалились в предбанник. Все с тем же говором, смеясь и перебивая друг друга, они стали вытираться холщовыми полотенцами и одеваться. Тут же в предбаннике их ожидала трехлитровая бутыль с квасом, поставленная в шайку с ледяной колодезной водою.

— Матвеевна хорошо натопила! — похвалил Иван Иванович, опорожнив стакан холодного кваса.

— Мировая баня! — сказал Прохор, раскладывая на газете сушеную рыбу.

— А вот летось мы парили главного режиссера областного театра. Фамилия у него какая-то короткая: не то Шпак, не то Шпик, — сообщил Прохор, покатываясь со смеху. — Так он, бедняга, едва не отдал концы. В примылок выполз на карачках. Час сидел, никак не мог очухаться.

— Откровенно сказать, я тогда перепугался, — сознался Иван Иванович.

Квас кончился, мужики замолчали и, так же как и на косьбе, ничего не сказав Кириллу Егоровичу и Кузовкову, прихватили веники и белье и вышли наружу.

VIII

Родители были недовольны дочерью Зинаидой. Она десятый год жила на Севере, в поселке добытчиков газа. Но ее образ жизни не был для них неожиданностью, плохих привычек улицы она поднахваталась, когда жила еще здесь, в Демьяновске: курила, излишне красилась и не отказывалась от рюмки; такая она туда уехала. Прибавилась лишь нервозность и раздражительность. Какая-то в ней уже была накипь, желчная и едкая. Но, может быть, они просто забыли? Иван Иванович понимал, что так делали многие женщины, и старался не осуждать дочь. Ему было только немного грустно, когда он смотрел на нее. У детей прокладывались свои пути, непохожие на те, по которым прошли они, родители, и потому следовало быть терпимыми. Но, думая так, Иван Иванович не мог избавиться от озабоченности и даже от смутной тревоги, которая проистекала еще и оттого, что у дочери был «дебелый муж», как сказала о нем Дарья Панкратовна. Его дебелость, без сомнения, сказывалась на Зинаиде. Дочка желала пожить в свое удовольствие, и родители понимали ее: так поступала не одна она. Нынешнее поколение не хотело жить так, как прожили они, и Иван Иванович осознавал, что тут — непреложный закон самой жизни. Он не осуждал дочь и вообще молодых, он лишь удивлялся, как все быстро, на глазах, менялось. Жене он сказал:

— Нам, мать, Дарья Панкратовна, за ними не угнаться. Мы с тобой старые.

— Нервозная Зина, — вздохнула Дарья Панкратовна. — Ты бы, как батька, попытал, может, у нее на душе неладно?

— Пробовал. Уклоняется от разговора. Досаждать ей особо не надо, мать.

— Не развалилась бы ихняя семейка. Вот чего, Иван Иванович, я боюсь!

— У меня у самого такая мысль в голове. А что нервная, то об том, Дарья Панкратовна, мы должны понимать: мы не знаем той ихней жизни. У нас — одна, а у них — другая. Печать кладет. Следует быть терпимыми.

— Твоя правда, а все ж тревожусь я чего-то… — снова вздохнула Дарья Панкратовна.

После обеда они заговорили с дочерью. Кузовков, насвистывая, ушел удить рыбу в Днепре. Зинаида сидела размягченная — от сытного обеда, лени и скуки.

— Какая ж у вас там жизнь? — осторожно полюбопытствовал отец, отчего-то боясь встречаться с глазами дочери.

— Нормальная, — бросила Зинаида, не желая посвящать родителей в подробности. — Нам трехкомнатную дали.

— А вы счастливы-то сами?

— Как ты видишь — мы приехали не нищие, — удивленно пожала плечами Зинаида. — Мы живем как современные развитые люди, — прибавила еще, на что родители ничего не ответили.

Она чувствовала, что старики были недовольны ею, и начинала все больше злиться.

— Ты бы, доченька, бросила курево, — осторожно сказала Дарья Панкратовна, — что ж тут хорошего?

— Успокаивает, мать. Да теперь почти все курят. Другое время.

Иван Иванович веско заметил:

— Переимать дурное — известно, ума не надо. За дурным не надо в лес ходить — само лезет в руки.

— Ты, батя, отстал от жизни. Теперь другие понятия.

В калитке показалась крупная, солидная фигура Кузовкова. Улов его оказался из рук вон скудный: поймал всего три плотвицы и одного крошечного пескаря. Кузовков покрякивал от смущения.

— Клева нет, — пояснил он, поймав немой вопросительный взгляд тестя, — или, может, вся рыба передохла?

— Как ловить, — сказала Наталья.

— На ушицу маловато, — заметила Дарья Панкратовна, заглянув в ведро.

— Ты не умеешь ловить, — сказал отцу Вася, посмеиваясь над ним.

Василий Родионович поморщился и подумал: «Надо мальчишку в руки взять. Родителя он обязан чтить».

— Ты только умеешь командовать людьми… — прибавил еще сын, по детской наивности не понимая всех тех чувств, которые при таких его словах испытывали отец и мать.

Кузовков глядел в окошко — на резную колышущуюся тень от яблони — и говорил, четко расставляя слова:

— Жди, понимаешь, хорошего от такого поколенья. Дети должны расти в рамках. Без жесткой руки нельзя. Вредно.

— Жестокостью любить не заставишь, — возразила ему Наталья.

— Вот-вот, все сумасбродство от таких разговоров.

Гости Тишковых еще пробыли две недели. Они много и старательно ели и пили — аккуратно подбирали все, что ни выставляла на стол Дарья Панкратовна. Дни стояли светлые, сенокосные — с поля тянуло клеверным медом, заречной благодатью; в лугах пестрело стадо коров, и вечером, поднимая бурую пыль, оно расходилось по улочкам Демьяновска; пахло парным молоком, дыханьем скотины, речной свежестью. Городок утопал в садах, за заборами уже бурели яблоки, темнели сливы, сочно зеленел крыжовник, ярко и празднично желтели подсолнухи. Приглядываясь к Старой Смоленской дороге, Иван Иванович часто с гордостью говорил:

— Поди-ка завоюй ее!

Кузовков хмурил низкий лоб, относясь настороженно к подобным мыслям, считая их ограниченными, вытекающими из доморощенного патриотического закваса, и солидно возражал тестю:

— Надо смотреть шире. Нельзя запираться в своих стенах — так учит интернационализм.

Слово это он произносил как-то пронзительно-желчно, так что Иван Иванович даже вздрагивал — резало слух.

После обеда, как правило, ходили гулять, прихватив с собой Марту. С самого же первого дня коза вступила во враждебные отношения с Кузовковым и Зинаидой. Но если последнюю она немножко щадила, то Кузовкову старалась досаждать, как только могла. О козе Тишковых знала половина Демьяновска. Отличаясь среди своих собратьев живым характером, Марта каким-то особым чутьем умела различать людей. Иван Иванович говорил о козе: «Продувная шельма! Образованная». Едва только спустились в овраг, Марта довольно ощутимо стукнула рогами Кузовкова под зад.